Вениамин Шалагинов - Кафа

Как-то в злачном петербургском кабачке, куда стекался после должности чиновный люд, купчишки с заведениями в один-два раствора, приказчики заурядных, а иногда и громких магазинов, аферисты, карманщики, проститутки, он слушал с компанией студентов непризнанного поэта с дергающимся нервным лицом, в смокинге, с удивительно легкомысленным бантом, парившим над его грудью подобно исполинской розовой бабочке. Поэт ломался, завывал под завывание скрипки, многое из того, что он читал, было так же нелепо и пышно, как его бант, но одна строфа почему-то запала в душу:

Глядя на дергающееся, густо запудренное лицо пиита, Мышецкий слышал тогда один плач. Минор. Жалобу печальной струны. И, будучи человеком отзывчивым, сострадал полуотвлеченному чужому чувству. Слова эти много лет жили в его памяти, но только теперь, как он думал, ему вдруг открылся другой, новый, настоящий их смысл: заставить себя разлюбить невозможно, разум бессилен приказать чувству, убить чувство. Оно так же могуче и необратимо, как время, как приобретения памяти и разума.

Необратимо? Но ведь она разлюбила, пала, отдалась япошке. Самодовольному, самонадеянному, самовлюбленному. Эс, эс, эс... с-сукиному сыну! Ха!

Он пьяно рассмеялся этим своим словам, огляделся, ища графин, потрогал пол и, ничего не найдя, уткнулся лицом в ладони.

Варенька и Цугинава. Почему он поставил эти имена рядом, почему решил вдруг, что все рухнуло? Надо восстановить весь порядок событий... Сначала слезы. Да, слезы и впечатление большого гнетущего несчастья. Потом слова: «Где ты был, почему не уберег меня?» А когда он назвал и повторил имя Цугинавы, она взвилась, как само возмездие, прекрасная в этом своем порыве, девчонка и любовница. Кстати, почему так поспешно закрыла она книгу, увидев его в дверях, и, как он помнит, пыталась сунуть ее под подушку?

На минуту ему померещилось, что из головы его лезет что-то кривое и косматое, чудище из дыма, у которого на месте бороды длинный крутящийся хвост лошади, такой же хвост за спиной, а лоб голый и жаркая сверкающая улыбка Цугинавы. Хвосты дымятся, улыбка дымится, и вот Цугинава уже мал, хром и удивительно знакомо бьет себя в грудь, бьет и кричит со смешной жалкой гордостью: «Я штабс-капитан Рыбников! Рыб-ни-ков! Что? Не верно?»

«Где книга? — подумал Мышецкий. — Когда он шел от Вареньки, она была у него в руках. Ах вот, на столе!»

Толкнулся о подлокотники и, чиркнув спичкой, зажег над столом свечу. Теперь он знал, какой рассказ читала у Куприна Варенька.

От книги пахло духами, гербарием и, как он всегда думал, тишиной отцовской библиотеки. Она раскрылась на том месте, где лежала костяная шпилька для волос, и он не удивился тому, что шпилька была Варенькиной, а рассказ тот самый.

«Было в этом человеке что-то неожиданное, тревожное...» — прочел он о маленьком японце, носившем личину русского офицера, и подумал, что Цугинава, возможно, чем-то напомнил Вареньке книжного Рыбникова таинственностью мира, из которого пришел, ложью, которую творил и в которой жил изо дня в день, вкрадчивостью чувства, чем-то плохим или хорошим, и рука ее потянулась к знакомой книге.

«Его ласки, поцелуи и прикосновения, — читал он на следующей странице, — были невиданно нежны. И между тем, он окружал ее той нервной атмосферой истинной, напряженной звериной страсти, которая даже на расстоянии, даже против воли волнует чувственность женщины, делает ее послушной, подчиняет ее желаниям самца».

Сделалось неловко, будто кто-то застал его за подглядыванием в замочную скважину. И тут же с новой силой плеснулось в душе неотступное, как бред параноика, безглазое и глухое чувство ревности — судья, не постановивший еще ни одного оправдания. Где этобыло, подумал он? Здесь, в его доме? И он замычал вслух. Прав, тысячу раз прав, сочинитель, которому он когда-то удивлялся: с чужого ложа женщина приносит не пресыщение, а клубящуюся страсть. Чувства ее вдохновенны, и оттого ложь ее неотличима от правды. Она и сама плохо видит берег и топь, честь и бесчестье.

Цу-ги-на-ва.

Пытался разуверить себя и не мог.

Бессознательно потолкал перед собой книгу, захлопнул. Сунул в карман портсигар, зажигалку и, не поймешь для чего, ключи от бюро и блокнотик с текстом из «Сутты Нипаты» [19] «Сутта Нипата» — буддийская каноническая книга. . Погасил свечу. Удивился, что в комнате не стало темнее, — за окнами горело утро, — и быстро вышел из дому. Через две-три минуты он почти бежал к Большой реке. Желтая глинистая насыпь городского водопровода, или труба, по-городищенски, была в больших светлых лужах, он оскальзывался и даже падал, а когда дошел до воды и увидел в ней свое отражение, долго не мог понять, почему он в пижаме и для чего пришел сюда в такой ранний час.

Покончить с собой? А разве не надежнее из кольта, который он оставил на столе.

Утро поднялось и рассиялось роскошными чистыми красками. Попискивали птицы, росла трава, солнце заносило над его спиной теплую ласковую руку, вода баюкала и дышала свежестью.

И оттого горше была его беда.

Не видя жизни, повторил он.

Не видя жизни.

Какое это счастье?

Счастье?

Счастье от небытия?

У поэта Брюсова есть гневный монолог в защиту русского искусства, русского гения. «Говорят, что Птолемеи, — писал он, — давали возможность александрийским медикам проводить опыты над живыми людьми. В русской истории можно найти примеры экспериментов более поразительных. Разве не замечателен такой опыт: взять гениального писателя и отправить его на четыре года в каторжные работы, чтобы посмотреть, не напишет ли он после этого «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых». Или взять мощный ум, властвующий над всем современным поколением, взять всесторонне, энциклопедически образованного человека и на 23 года вырвать его изо всех условий цивилизованной жизни, бросить сначала в какую-то Кадаю, а потом в какой-то Вилюйск, чтобы убедиться, что знания, ум, талант могут восторжествовать и над таким испытанием».

На прием к человеку, носившему обязывающее имя верховного, старый художник шел не один. С ним летела тень Брюсова. «Взять гениального писателя и отправить в каторжные работы». Он знал, что скажет верховному. С каторжных работ можно и вернуться. Ту, давнюю жестокость обличает и доказывает сам гений, создавая посленаказания, после Вилюйска и Кадаи свою великую и вечную книгу. Кафу же рука официального убийцы обрывает на полуслове. Здесь нет после, здесь только до. Своей великой и вечной книги она уже не напишет. Торжество этой, новой, жестокости полное. Несчастье России необратимо.