Вениамин Шалагинов - Кафа

В комнате было одно большое окно с множеством массивных переплетов и тремя круглыми цветными стеклами посередине, одно под другим. Колчак и Пепеляев стояли у маленького столика с бутылками. Свет, сочащийся через цветные стекла, делал их лица неправдоподобно яркими и грубыми.

— А, милейший Савва Андреич! Проходите, проходите! — воскликнул Колчак навстречу художнику и рукой, затянутой в перчатку, поднял со столика походную чарочку из черненого серебра. — Не удивляйтесь, адмиральский час, и оттого предосудительные дары Бахуса.

Художник поклонился.

Свободной рукой Колчак наполнил еще одну чарочку и протянул гостю.

— Допель-кумель, — отрекомендовал он. — Добрые времена, как видите, сменило питейное безвременье. На ассамблеях Петра подавали только анисовую. Отменнейших достоинств.

— Может, несколько позже, ваше превосходительство? — попросил художник, принимая напиток.

— Бога ради! — Колчак доброжелателен и светски изыскан. — Вы хотели бы начать с дела? Уступаю с удовольствием. Смею заметить, портрет Станюковича вашей кисти наиболее ценимое и, конечно же, самое волшебное полотно в моей коллекции.

Художник потупился, проводил взглядом руки адмирала, возвращавшие на место допель-кумель, и сказал, что некий военно-полевой суд, именем его превосходительства, верховного правителя России, обрек к чрезвычайному наказанию расстрелом совсем молодую, полную сил провинциальную большевичку.

— Большевичку? — спросил Колчак усмешливо, добрым голосом и поглядел на Пепеляева.

Хмуро кивнув, художник добавил, что приговор уже конфирмирован, бумаги готовы и с минуты на минуту будут отправлены для казни. Он же, старый художник, ищет милосердия, понимает, что просит невероятного, и все же просит, так как уверен, что пришел туда, где его поймут.

— Так сказать, возвращение с того света. — Колчак снова поглядел на Пепеляева. Усмешливая нотка в его голосе уже не была доброй.

По впечатлению, испытанному художником в первые минуты, Пепеляев не являл собою образа государственного мужа. Чистюля, пожалуй. Умеет носить вещи и даже франтоват. Бородка буланже и короткий бобрик отменно выхолены. Вежлив и, кажется, тонок. Ну, средний банковский служащий или там метрдотель модного ресторана, присяжный поверенный и уж от силы — набирающий высоту земский деятель. Но вот адмирал кинул на него взгляд, потом еще раз, и по тому, как он это делал, художник вдруг понял, что этот третий в комнате не случаен и далеко не прост.

— Ну, а кто она? — спросил Колчак.

— Я прибыл из Городищ, ваше превосходительство.

Сказать, что это Кафа, художник почему-то не решился.

— Припоминаю! Язвительная бабенка с нелепым восточным прозвищем. Простите, я невоздержан, конечно. Но... — Колчак глянул на свою руку и стал стягивать перчатку, порывисто высвобождая палец за пальцем. — Слово «адмирал», как знаете, человек придумал для бабочки. Очень красивая. Крылышки из черного бархата. Мавры перенесли это слово на особу морского вождя. Кем же после этого крещения стал морской вождь? Богом? Детская шарада! Был и остался божьей тварью, как и бабочка. Я не бог, милый Савва Андреич. Предел моего возвышения: кайзер-флаг на грот-мачте [20] По уставному этикету военно-морских сил России кайзер-флаг поднимался на грот-мачту корабля, ведомого генерал-адмиралом. .

Художник молчал. Накатывалась катастрофа, и он боялся показать, что слышит ее крадущуюся поступь.

— Согласитесь, милейший, — продолжал между тем Колчак, — она уже вычеркнута из книги жизни. Ее нет. По-вашему, это произвол и насилие? На мой же взгляд: чистая совесть сведущих лиц и законы людей и бога. Если теперь всевышний захочет сохранить ей жизнь, он сделает это, не прибегая к моей помощи.

— Что ж тогда? Смерть этой несчастной необходима? — спросил художник, ожесточаясь и багровея.

— Божественное право защиты, — примирительно заметил Пепеляев. — В борьбе со злом Гегель допускал и такое право.

— Тогда признайте это право и за мной! — резко обернулся на него Савва Андреич.

— Вы боретесь сейчас со злом? — внятно спросил Колчак.

Он не был выше художника, но теперь глядел на него свысока, через эллинскую горбинку носа, по-птичьи неподвижным, зорким и, кажется, любопытствующим взглядом. Художник слегка отстранился и покрутил шеей, как вол, сбрасывающий ярмо. Даже казнь, мудро взвешенная, сказал он, и освященная авторитетом великого философа, остается убийством, а следовательно, и злом.

— Не могу! — твердо сказал Колчак и, обойдя столик картинными шагами рассерженного Петра, остановился под самым окном.

Похоже на дуэльные приготовления, подумал художник. Судьба развела их и поставила друг против друга, по разные стороны барьера. Теперь Пепеляев проверит дистанцию, вручит пистолеты и подаст команду. И в ожидании выстрела хохолок его легкомысленной бороденки повиснет бестрепетно.

«Пустое сердце бьется ровно».

Впрочем, бьется ли?

— Ваш отказ, адмирал... — заговорил он, с трудом унимая волнение. — Простите, я должен произнести вещи, неприятные для слуха. Ваш отказ, как я представляю, питается прискорбными чувствами уязвленного самолюбия. (Через эллинскую горбинку адмирала, стоявшего боком к окну, посветил внимательный огонек.) Простите, простите... (Пауза.) Нерасположение, которым вы отвечаете ей, вполне оправдано: не признав за вами права решать ее судьбу, она, конечно же, унизила вас. Она дерзка и самоуверенна. Но это же свойство всякого гения. Я не оговорился, она гениальна. И было бы несоразмерным злом, я повторяю это сакраментальное слово!.. Было бы несоразмерным злом казнить ее ради личного удовлетворения, пусть справедливого, пусть благородного...

— Сожалею, господин Попов, но время нас торопит. — Колчак держал на ладони маленькие карманные часики.

— Тут под Омском... — Художник выбивался из сил, — в двух шагах от нас с вами и по сей день стоит мертвый дом Достоевского. Его решетка. Его трагедия. Страшно представить, чтобы судьба здесь же повторила свой эксперимент для другого русского гения.

— Эксперимент? Ба, да ведь это же Брюсов! Не вы, а Брюсов. Ну зачем же так, любезный Савва Андреич? Чужая мысль... и столь страстно, столь искренне?

Колчак видел, какое замешательство охватило вдруг художника, и, кажется, наслаждался им.

— Итак, не могу.

— Вы все можете, ваше превосходительство, — возразил художник.

— Поздно, дорогой. — Какая-то нотка в голосе Колчака сказала, что он колеблется. — Конфирмация уже обнародована. Потом была телеграмма из Городищ и — мое слово. Слово верховного.

Адмирал не поднимал своего пистолета, он говорил правду и хотел, чтобы художник понял ее.

— Что же грозит ей с вашим решением? — спросил тот.