Вениамин Шалагинов - Кафа

Уварову оправдали, однодельцев же ее приговорили к расстрелу. Господин Рамю, которому речь Пинхасика чем-то напомнила шедевры древних краснословов, повторил ее в хронике о процессе, и она тотчас же увидела свет в официозе французского правительства. При этом делался вывод, что суды Колчака блюдут высшую справедливость, и если истина выпускает арестанта на свободу, они видят это и делают это. Но Уварову так и не выпустили. И только теперь, когда стачком предъявил требование последовать выводам суда, угрожая в противном случае диверсиями, власти припомнили вдруг, что истина уже освободила Уварову...

Игреневый конишка плетется еле-еле, ходок длинный, возница — бочком к конишке, блестят деготьком бродни, а феска — сущий маков цвет и, наверно, видна со станции. Экипаж проплыл по дороге и потихоньку утянулся за казарму конвойников, сначала Игренька, потом возница, потом задок ходка с навильником сена под веревкой.

Прокричал чей-то сварливый ругающийся голос, и на противоположной стороне тюремного двора, на крылечке караулки, показался в начищенных медальках фельдфебель. Сонно глянул через двор и, кого-то ожидаючи, привалился к косяку. Металлический звяк во дворе под тюрьмой. И вот оттуда, из-под тюрьмы, во двор вышла с конвойным Прасковья Уварова. Обернулась, повязывая голубой выгоревший платочек, и стала искать глазами чье-то окно. Конвойный пихнул ее под бок, видимо, понукая: она, пятясь, пошла дальше, к крылечку с фельдфебелем, и все искала и искала чье-то окно.

Кафа поймала решетку, оперлась коленками о подоконник и пронзительно свистнула в разбитую шибку. Прасковья остановилась, стянула с головы платочек и стала махать, глядя в ее сторону. Лицо смеющееся, радостное. Маленькие ее ножки в чирках топочут, вздымая юбку. Конвоир, совсем мальчишка, в смущении перекинул свое ружьецо с плеча на плечо и тоже глядит вверх, на окно Кафы.

Опять сварливый ругающийся голос.

Конвойный очнулся, потянул Прасковью за собой, и та стала снова пятиться и махать. Платочек взлетает голубым дымком, торопится, а в ответ ему из недр тюрьмы накатывается почти неслышный, но грозный и плавный гул, гул грома, который ворочается под тысячелетней толщей земли и не может найти выхода. Вот он заворочался слышней, постоянней, плавность его стала живой и непрерывной.

Да ведь это же не гром.

Это поют люди.

Требуют, зовут, клянутся:

Первой повела мотив та часть тюрьмы, которую господин Глотов зовет «равелином Робеспьеров», — там только политические. Потом — левая пристройка, женское отделение, а вот и правая — мелкая уголовная плотва, уркаганы, бытовики, беспризорщина.

Голубой дымок взреял над крылечком и пропал.

Фельдфебель выметнулся на середку двора, выкинул над головой наган, в спешке не отстегнутый от шнура и потому вихляющийся в несвободном, ломком и лихорадочном движении.

Хлоп, хлоп — два предупредительных выстрела в небо.

Что-то крикнул в сторону «равелина Робеспьеров», крутнулся, встал лицом к уркаганам и беспризорщине, галун сверкнул, как оскаленный золотой зуб. Ослепленный зверь, источающий угрозу. И снова — хлоп, хлоп над собой.

Кафа поняла: требует замолчать, грозится перестрелять всех на месте. А голоса мужают, их слышно не только слухом, но и плечом, они заставили весь свет, пики и шеломы, мужество, которое не срывается на крик даже в угрозе. Рать, сознающая свою силу. Фельдфебель напружинился, вздыбил на носки, стал длинней и тоньше, ремень въехал ему под дых, и тогда на знак его руки, все еще вихляющейся в несвободном движении, из караулки, гуськом, пригибая головы и запоясываясь на ходу, поперли караульщики.

Могут ли, однако, остановить весь мир голодных и рабов разрозненные хлопки солдат? Могут ли их остановить все солдаты, все винтовки на земле, все выстрелы?

Не могут!

Я вечная, сказала себе Кафа.

Пуля ударила в решетку и взвыла от боли голосом сирены.

Я вечная, повторила Кафа.

И плечи поющих сомкнулись еще плотнее и стали железом.

Организация большевиков получила то, чего хотела. Проводы связной ЦК на волю позволили заключенным увидеть две силы: самих себя и рабочий коллектив станции, понудивший власти выпустить Уварову. Эти же две силы — себя и готовых к выступлению заключенных — увидели и подпольщики. «Равелин Робеспьеров», за решетками которого томились большевики многих городов Сибири, ждал сигнала, чтобы на удар по тюрьме извне ответить таким же ударом изнутри. Но и противостоящая им третья, правящая сила отчетливее увидела тех и других.

Глотов понял, что обстановка требует чрезвычайного поворота: в казематах Городищ и впрямь заключены Робеспьеры. И тотчас же приказал: обновить и удвоить конвойные подразделения за счет фронтовиков, пожалованных боевыми наградами, выдать каждому по два комплекта суконного обмундирования и грозные маньчжурские папахи, сформировать при тюрьме особую команду с задачей в случае бунта немедленно расстрелять всех подозреваемых в большевизме, начиная с Кафы. Ведомству второго генерал-квартирмейстера насытить тюрьму тщательно законспирированной агентурой, чтобы не позже как через неделю раскассировать макушку «равелина»...

— Значит, заигрывание побоку и теперь уже ни одной мерзкой души на свободу? — не без ехидства в голосе спросил Глотова Благомыслов.

Он прибыл за инструкциями и по установившемуся обыкновению стоял с серебряной чарочкой по другую сторону грациозной тележки на музыкальных колесиках.

— Отчего же? — ласково возразил Глотов. — Вербуя всяких там домушников и скамеешников [22] Домушники на блатном жаргоне — квартирные воры, скамеешники — конокрады. , вы будете обещать им свободу.

— Только обещать?

— Отчего же? — во второй раз, и уже с явным удовольствием, возразил Глотов. — Игра честная. Они предоставляют услуги, мы с вами — четыре стороны мира. Но для прочего населения мы их объявим политическими. Мы их отпустим, как Робеспьеров, и поставим в счет наших уступок стачкому. И оттого альянс наш с красными будет еще нежнее. Так сказать, замкнутый цикл.

— А ведь вы бестия, Николай Николаич! — неожиданно для себя восхитился Благомыслов. — Я бы до этого не допер.

Из-под склоненного лба Глотова сияют и смеются чистые незабудки.

Письмо-прошение солдата нестроевой службы И. Д. Шадра [23] Шадр, Иван Дмитриевич (1887 - 1941) — знаменитый художник и скульптор-монументалист. Подлинного расцвета его творчество достигло при Советской власти, после окончания Гражданской войны. Одна из лучших его работ — созданная в 1927 году всемирно известная скульптура «Булыжник — оружие пролетариата». - Прим. Tiger'a. правительству Колчака, помеченное 4 июня 1919 года.