Вениамин Шалагинов - Кафа

События чрезвычайной важности, переживаемые сейчас Россией, подавили творческую деятельность в области всех видов искусства. Произведения последних лет беспомощны по технике, лишены божественной одухотворенности, полны разрушения. Мы исторически знаем, что на обломках крушения создаются новые ценности. Но где они? Казалось бы, нам служит сама бесконечность, служат стихийные силы природы. Мы завоевали воздушный простор, знаем, как опуститься на дно морское, и вместе с тем — чрезвычайная опустошенность. Мы тянемся к воспоминаниям о более целостных эпохах, когда человечество имело в душе Горный Иерусалим. Сознаем необходимость возрождения Справедливости. Мы сравниваем себя с богом, но способны ли мы превращать смерть в жизнь? Искусство не происходит в некоей отрешенной пустоте, и потому, размышляя, я боялся, что человек исчезнет в огромных городах среди машин, им же изобретенных, плененный складами товаров, опутанный рельсами. Но угроза ему и жизни пришла с другой стороны. В условиях войны искусство просто истребляют. Это натолкнуло меня на мысль создать «Памятник мировому страданию». Этот памятник должен был стать местом углубленного созерцания, не пассивного и усыпленного, а собирающего воедино душевные силы, зажигающего новые солнца в дымящейся ночи нашего бытия. «Памятник мировому страданию» задуман мною еще в Италии в 1913 году, одобрен Московской городской думой, и пожеланием великой княгини Елизаветы Федоровны предполагался постройкой на Московском братском кладбище. Последнее время «Памятником» был заинтересован бывший московский американский Генеральный консул мистер Суммерс, который пригласил меня в Америку для осуществления проекта. С этой целью на пути в Нью-Йорк я приехал в Омск. В Омске мой приезд совпал с призывом интеллигенции, я был взят на военную службу, зачислен в нестроевую и, по ходатайству Экспедиции заготовления государственных бумаг, откомандирован в эту Экспедицию для создания денежных знаков возрождения России.

Далее Шадр просил не призывать его в армию, что позволило бы осуществить его давний замысел: «Памятник мировому страданию должен подняться над страданием».

— Нет, нет! — замахал Шадр руками. — Колчак ничего не может. Есть колчаковщина, поток зла, наше несчастье, а сам он — такая же беспомощная инфузория, как и любой его солдат. — Кривая улыбка. — Как я, к примеру.

— Перестань, Иван! — Савва Андреич нахмурился, поглядел на торчащего у входа в шалман вышибалу в жилете из солдатского сукна. — Не горячись и не убивай у меня последнюю веру в этого человека.

— Прости, — Шадр меланхолично отхлебнул из стакана. — Срываюсь, Саввушка. Даю себе зарок и срываюсь... Ты понимаешь, сюда должен подойти Крейц. Да, да, тот самый, американский делец и непостижимый знаток изящного. Утром он переслал мне записку: «Ждите, прибуду с контрактом и чековой книжкой». Ну, а как я подпишу этот его контракт? Могу ли обещать отправиться, с ним завтра, через неделю, через месяц? Могу ли принять на себя возведение «Памятника» в чужой стране? Черта лысого! Меня унтер не отпустит! Он набьет мне морду, Савва!.. — Глотнул еще раз. — Жалею, что смалодушничал и полез к Колчаку с челобитной. Да еще вот с такой, без железа. Страсть обуяла, Саввушка! Хоть как, думал, хоть где, только бы вознесся над землей этот образ скорби. Скорби и гнева против войн. Исполинский как храм, как капище. Боже, боже!.. А ведь Колчак обещал: «Это — эксцесс, недоразумение, ученик Родена и вдруг...» Не то забыл, не то обманул.

— Значит, Кафа погибла?

— Этого я не знаю. Пока что погибла моя мечта... Кстати, ты хотел показать ее работы.

— Они со мной. Подай, пожалуйста, саквояж.

Подвальчик шалмана, именуемого «американкой», где за длинным высоким столом с дубовой столешницей ютилась компания художников и пиитов, был знаменит в городе тем, что лишь тут подавали настоящий турецкий кофе и делали это настоящие турчанки. По обыкновению, они двигались, шурша экзотическими паранджами, их черные очи сверкали из-под материи призывно и загадочно, гибкие тела извивались под подносами с той вызывающей грацией, которая напоминает древний чувственный танец. Они с охотой садились на колени к мужчинам и, если карман последних был способен окупить грех перед Аллахом, открывали свои очаровательные лица. Но большего тут не полагалось. Из-за высокой стойки за красавицами следил желтоглазый турок в чалме, с пушистыми усами, и они тут же исчезали, увертываясь от рук и сдержанно смеясь зовущим гортанным смехом. Иллюзию иного мира здесь дополняли старый гуцул со скрипкой — он сидел в своем ярком наряде на двускатной лесенке, напоминавшей судейскую вышку на ипподроме — и ни с чем не сравнимый благоухающий кофе. Его мололи тут же за стойкой, и потому запах его источала сперва эта теплая коричневая мука, а затем и дымок над чашечками, толпившимися на подносах. Уединенное местечко под окнами подвала, откуда можно было наблюдать ножки дам, гуляющих на тротуаре, сапоги офицеров, коты и штиблеты, носило шутливое прозвище «приюта заговорщиков» и было любимым прибежищем служителей муз. Теперь здесь, кроме Шадра и Саввы Андреича, дружба которых начиналась еще в 1910 году в парижской мастерской Огюста Родена, были четверо их новых и старых приятелей.

Савва Андреич достал из саквояжа папку и, развязывая тесемки, сказал, что после встречи с неизвестным у церкви он живет будто в горячечном бреду. Не затихая, болит душа. Он боится за жизнь Кафы, надо ехать, лететь в Городища, но вот отправить его обещают лишь завтра.

— Тебе дали какую-нибудь бумажку о помиловании? — спросил Шадр.

— Нет. От церкви я, конечно, вернулся. Был у Гинса. У этого высокомерного профессора, ударившегося в политику. Бумажки он не дал, а вот глядел сострадательно: «Не волнуйтесь, все будет в совершеннейшем виде». Просмотрел при мне распоряжение о помиловании и понес Колчаку на подпись... Надсадно болит душа. На, смотри.

Шадр принял папку и открыл первый лист. Его красивое лицо выразило внимание, потом по нему скользнула живая зыбкая тень, и оно стало озорным и чуточку заносчивым.

— Ба! — воскликнул он, прищуриваясь. — Сиятельный Крейц на этом месте поцокал бы языком от восхищения. Он делает это раз в сто лет, но как?!

И крикнул в сторону ближнего окна голосом дневального по казарме:

— Кирюша! На выход!

Кирюша, молодой, очень длинный, мосластый поэт в претенциозной куртке с жестким стоячим воротником, сполз с подоконника. И так как в этот же миг смычок гуцула ударил по струнам, он шутливо сломался в его сторону всей своей верстой и тут же засеменил в такт скрипке, подпевая ей ненатуральным высоким голосом модной певички: