Вениамин Шалагинов - Кафа

За горушкой побежала полевая дорога.

Сосны расступились. Поляна. И зашептали, залопотали березки, уже тронутые пламенем осени.

Казаки перешли на шаг.

— Вы что-нибудь слышите? — спросил генерал Лоха.

— Песню слышу, ваше превосходительство. — Лох нагайкой пригнул ухо навстречу звукам. — Да, свадебный поезд. Должно быть, чалдонки по обычаю встречают молодых после венчанья. Тут рядом околица, ваше превосходительство. Вот теперь слышно хорошо.

Он еще раз пригнул ухо и запел воркующим тенорком, усмешливо поглядывая на генерала:

— Хотите поглядеть свадьбу, господин генерал? Казаки разобьют бивуак, а мы с вами могли бы заскочить на часок. Ведь атаман раньше утра не прибудет. — Лох оживился. — Если поскакать прямиком, мы прихватим свадьбу у самого крылечка.

— Не опасно?

— Что вы! Вся округа под атаманом, а внизу чешская полевая комендатура... Савватеев!

Лох выкинул над собой руку с нагайкой и поскакал отдавать приказание.

Спешились у завозни с промазанными красной глиной щелями, привязали лошадей и, отряхивая с одежды пыль, направились к дому. По обе стороны настежь распахнутых ворот табунились ребятишки, а с дальнего угора катила, пылила, мелькала спицами и без умолку заливалась колокольчиками ухарь-свадьба. Торчали в небо, подрагивая в такт частой иноходи, гривы коренников с вплетенными лентами, круто гнули шеи пристяжные, морды у самой земли, поезжане хайлали во всю ивановскую, заглушая гармонь.

— Тпрр-уу! Сердяга!

— Тпрр-уу!

Последний кружок по широкому двору мимо колодца, повети, амбарных рундуков и — стоп у крылечка.

Звуков не стало. И лишь реденько, когда переступит конь, звенел вдруг одиноким нечаянным звоночком, ронял капельку серебра свадебный колокольчик, то с дуги, то со шлеи, то откуда-то еще.

Гикаев и Лох остановились в сторонке. Без кокард и погон, в полевом, заметно выгоревшем обмундировании: не поймешь, что за люди. А свадьбе и нет до них никакого дела. Тысяцкий в нарядном рушнике через плечо подал знак, и с качнувшегося ходка невеста маленькой ножкой ступила на медвежью шкуру. Три-четыре шажка, теперь уже под руку с женихом, и новая медвежья шкура под ногами. Потом третья, четвертая. Последнюю тысяцкий кинул на приступочку крыльца, балясины и столбики которого были укутаны бумажными васильками, и новобрачные преклонили колени навстречу свекру и свекрови, вышедшим к ним с образами божьей матери и святителя Иннокентия. Иконные лики под стеклом в узорчатых накладках были печальны, свекор же и свекровь, склоняясь к молодым с образами, светились радушием и радостью. Невеста целовала иконы после жениха, после него поднялась с приступочки и, отставая на полшага с ладошкой под его рукой, стала подниматься по крылечку. Гикаев увидел всю ее в белом и, угадывая со спины грудь, ножку, поднимавшую платье, плечи, все ее молодое тело, подумал, что в свадебном величанье ее по праву называют княгиней. От нее веяло здоровьем, чистотой и свежестью раннего утра. Под прозрачной фатой из реденьких домодельных кружев текла роскошная коса, немножко вздымалась, подчеркивая стан, и падала к коленкам озорным, несомненно, подвитым, хвостиком.

— Отменная коса! — сказал Гикаев.

— Отменная девчонка! — поправил Лох. — А коса — что? Сейчас ее расплетут на две, а утром — как попало и под бабий повойник. Свиреп закон язычника. Коса не для бабы. Этого чуда мы больше не увидим.

На стеклянной тарелочке темного бутылочного цвета молодым вынесли из дому по стакану молока с брусникой.

— Откушайте, родненькие! — пел на крылечке чей-то былинный сладкий голос. — Чтобы белы, как молоко, да румяны, как ягода, были ваши детушки!

Потом гармонь ударила тараторочку, и жениха с невестой стали обсыпать хлебными зернами, хмелем, кедровыми орешками, монетками серебра. Молодые прошли в дом. Народу во дворе поубавилось, тут уже делать было нечего, и только тысяцкий, лохматобородый, величественный, как идол, обходил избы с берестяным туесом и горстью сыпал из него золу под окна. За воротами он вкопал осиновый кол, по-хозяйски притоптал вокруг черную землицу и, лишь отвратив таким образом колдунов и ведьм от нового гнезда, заметил в тенечке амбара незнакомых людей в военном.

Похмурился, отвел глаза на дом и крикнул:

— Марья! Ташши-ка чаплажку, голуба! Бог гостей добавил.

С крылечка, подметая юбкой приступочки, сбежала глазастая, по всему, бедовая и уже хмельная бабенка с той же тарелочкой темного стекла. Только теперь на ней стояла аккуратная стопка: ни дать, ни взять ямщицкий колокольчик донышком книзу.

Поясной поклон и приглашение:

— Милости просим! В дом на угощенье... И не обессудьте, чарочка привечальная и пить ее — в дому. Тамока.

Вильнула задом на избу и рассыпчато засмеялась, открывая белейшие зубы.

Гикаев и Лох переглянулись и пошли в дом.

Когда от раскрытого окна чей-то испуганный и очень громкий голос крикнул: «Горько!» и жених, заслоняя лицо невесты могучим плечом в сатинетовой рубахе, поцеловал её в губы, а гости в ошалелом восторге грянули корильную песню про гордёну, которая и «спеслива» и «гордлива» и поклонов не бьет, Гикаева охватило глубокое и странное озлобление, словно жених целовал не свою, а его невесту и все ликовали, радуясь ее измене старому генералу.

— Знаете, подхорунжий, что я сейчас вижу? — Гикаев потянул из розового лафитника и полез деревянной ложкой в тарелку с груздями. — Свою жизнь с холма. Бежит тропочка в ад. И чем дальше вниз, тем у́же и у́же. Еще чуток и — оборвалась ниточка. И теперь гляди не гляди — пустота!

Геометрический нос генерала повис над свежей могилой и замер: комья глины стучали о крышку гроба.

Откинул голову и прогнусавил для одного Лоха:

— Жил-был король когда-то...

Похрумкал груздочком, глянул на невесту ничего не выражающими глазами и — почти шепотом:

— А вот с этой аржанушкой, Веремей Федорович, я бы, пожалуй, переспал. Вызывающе аппетитна!

— Можно устроить. Тут тайга. Нравы как в джунглях.

Гикаев промолчал и, скосив глаза влево, теснее придвинулся к подхорунжему; на пустовавшее рядом место мостился, попыхивая трубкой, великан-тысяцкий. Огромной лапищей, залощенной от косы и чапыг, точно мышиный ремень, он поймал за горлышко четверть с водкой — чуринкой, качнул над лафитником. Заметив, что генерал глядит на невесту, похвалил:

— Грамотная. Сама читат. Н-ну, поехали!

Поднял посудинку, чокнулся с соседом слева, кадык сделал туда-сюда — и посудинка вернулась на стол.

— А ен кто? — спросил тысяцкого сосед слева, щупая взглядом генерала. — Штабас?