Вениамин Шалагинов - Кафа

— Это генерал, — сказал он тут же невесте, кивая через лошадь. — Перед тобой, как видишь, никаких секретов.

Улыбка невесты моментально соскочила с лукавых ямочек и потухла. Лицо стало растерянным.

— Что ж, — сказал Гикаев. — Почту за величайшее удовольствие.

И молодцевато соскочил с Мавра.

Лох придержал коня невесты и спешился. Помогая ей сойти, он жался к стремени: мимо летели все четыре колеса ямской телеги. Головы тысяцкого и гармониста были обращены в их сторону. А впереди, окутываясь пыльным облаком, пищал девичий табунок: «Кланька, догоняй!» Лох помахал табунку нагайкой и подал невесте стремя Мавра. Преображаясь в стремянного, он продолжал писать свою нежную поэму, но успел сказать генералу, пересевшему на коня невесты, что ему, пожалуй, следовало бы подержаться какое-то время возле девчонок, иначе гости заподозрят неладное и кинутся в погоню.

— Минут пятнадцать со свадьбой, а потом прямым ходом сюда.

Зимник, по которому сейчас пылила свадьба, скатился в падь, обгораживаясь вековыми кедрами, потом нырнул в пущу с запахами залитого костра, сырости, прелых листьев и стал подниматься по длинному пологому и теперь уже открытому взвозу. Гикаев, скакавший сразу за девчонками, обернулся на своем неудобном монгольском седле и долго глядел назад, желая определить, не пора ли поворачивать и скакать к подхорунжему с невестой. Ямская телега, вновь тарахтевшая сзади него, неожиданно остановилась, и тысяцкий, заметив, что генерал обернулся и смотрит, махнул ему картузом. Приглашение как нельзя кстати, подумал Гикаев и, круто повернув, поскакал к телеге.

— Где невеста? — спросил тысяцкий, поднимая на генерала обеспокоенные враждебные глаза.

— Да, странно. — Генерал еще раз бросил взгляд на пущу краснотала, из которой, как из норы, вытекал светлый ручеек зимника. — Очень странно. Двигайтесь потихоньку за свадьбой, а я вернусь и проверю.

Он поднял коня на дыбы и кинул вниз по косине, нахлестывая по бокам. На обратном пути все было знакомо, даже запахи — пожогов, студеной воды, вереска, прелых листьев. А вот и песчаная плешинка под сосной, где он менялся конями с невестой. Потоптался вкруговую, озираясь и привычно похлопывая коня по мокрой шее, и тронулся к блестевшей за деревьями реке, пригибаясь под ветками. На поляне у тихой воды дремал балаган, какие ставят сенокощики, — с каркасом из жердей старого остожья, с набросанными поверх прутьями краснотала и травы. Над входом висела завеска из рогожной мешковины, под большим мертвым безлиственным осокорем стояли Мавр и кобылка Лоха. Гикаев спешился и, нервно постегивая плетью по сапогу, направился к балагану.

Из балагана вышел подхорунжий.

Слабо усмехнулся и, кажется, нехотя уступил дорогу. Рука, игравшая темляком шашки, и веки, вытянутые в линеечку, выражали виноватое любопытство.

Гикаев плетью поднял рогожу.

В полутьме что-то белое и черное. Какой-то холмик. Ни звука, ни движения.

— Что вы сделали с ней?

— Вызывающе аппетитна, господин генерал. Ваше выражение.

Гикаев видел теперь белые пальцы, удавку черного шнура на запястьях, задранное над коленями подвенечное платье, пиджак с бумажной хризантемой. Лица не было.

— Отвечайте, что вы с ней сделали?

— То, что мужчины делают с женщинами.

— Гнусная мразь! Подонок! Я шлепну тебя как чумного пороза!

— Не надувайтесь, генерал! Тут джунгли... — Рука Лоха оставила темляк и легла на расстегнутую кобуру парабеллума. — Какой-то дурман искушения, господин генерал. Поймите. Потом мало что изменилось. Я отойду к лошадям, а вы... вы решите.

— Бардак второй очереди? — Из запавших подглазий генерала — зыблющийся дым королевской кобры. — Нож! Да не трусьте, вы, гнида!

Подхорунжий левой рукой подал генералу финский нож. Тот наклонил голову под рогожу, и рогожа упала, уединяя генерала с невестой.

— Я освободил ей руки, — сказал генерал, выходя из балагана. — Выньте кляп и — ходу! Боюсь, за нами уже скачут.

— Она вынет сама, ваше превосходительство. Говоря откровенно, я боюсь показывать вам свою спину. Мишень хоть куда!

Гикаев презрительно сплюнул и пошагал к Мавру.

В доме погашены все огни.

Поручик Мышецкий задремал в кресле, закинув голову на его кожаный валик. Он в нижнем белье и в мохнатых медвежьих шлепанцах на босу ногу. Пол возле его ног белый от луны, на полу черная пепельница — железная чашечка лотоса с дымящимся голубым окурком, черный графин в виде кегли и тонкий чайный стакан с мадерой на донышке и лунным молоком выше.

— Много ты пьешь, Глеб! — упрекает он себя, открывая глаза, и наливает стакан.

Встал. Потащился к письменному столу, пришаркивая занемевшими ногами, нащупал на сукне спичечный коробок в серебряном футлярчике.

— Много, Глеб. Очень много.

Горячий воск зажженной свечи пахнет храмом, исповеданием, наброшенной на голову епитрахилью священника, вино в стакане — студенческой пирушкой.

Когда-то подобные чувства душа его изливала стихами.

Обмакнул перо в чернильницу. По бумаге поскакала строка. И вдруг остановилась. Перо размышляюще повисло в воздухе.

Зачеркнул. Потыкал себя ручкой в подбородок, походил по комнате. Снова присел, снова поскакала строка. Прикрыл глаза и стал читать врастяжку, как все поэты российские:

Помолчал, разминая в пальцах катышок воска. Запах — ближе, острей и печальней. И темнота с этим запахом стала храмовой. Подошли, обступили бесстрастные лики в копотном золоте, заколебались вытянутые огоньки свечей, стали склоняться в молитве головы, а когда склонялись, исчезали лица молящихся.

Нет, нет! Игриво, усложненно и пошло!

Скомкал бумажку, швырнул под ноги, потом выдвинул ящик стола и, достав дневниковую тетрадь, поставил число на страничку.

ВАРЕНЬКА. Порой мне кажется, что никакой сцены с незримым участием кавалера Цугинавы не было. Был бред, порождение воспаленного мозга. Варенька держится так, будто не она, а я вверг нашу любовь в пагубу. Она ходит по комнатам как судья и как жертва.

Прежде она напоминала мне загнанную лошадь, которую обстоятельства понуждают ходить по замкнутому кругу: пикники, рауты, танцы в клубе приказчиков, в заведении «Под золотым орлом», игра в благотворительность, концерты, лотерейная рулетка, вечера за картами, рюмкой, стихи новомодных пиитов, душещипательные и тоже новомодные романсы и шансонетки. Постоянно меняющиеся знакомства, качанье маятника, неволя добровольной каторги. А теперь она дома. Подмазывает свою нескончаемую «Гарь», варит турецкий кофе по своему рецепту, пересаживает гортензии, вяжет, что-то пишет и читает.