Вениамин Шалагинов - Кафа

Кафа прислушалась. За чуткой дверью остановились шаги Галактиона. Позвякав ключами, он открыл ставенку и, подняв один край миски с похлебкой, молча просунул ее в камеру. Кафа приняла, поставила на столик.

— Спасибо, Галактион, — сказала она.

Тот глянул на нее вопросительно.

— Не понял, что ли? Не за баланду, конечно. За вчерашнее письмо.

Галактион отвел глаза в коридор, на тупиковую стену с красной паутинкой угольной лампочки, потом оглядел противоположный конец, где синело узкое окно в решетке.

— Сама знаш: не за что.

Кафа улыбнулась.

— Только в следующий раз, — сказала она, — спроси, пожалуйста, от кого записка. Нет, спроси прямо: от него? И если услышишь, нет, скажи, что я хочу от него. Слышишь? Ни от кого другого, только от него.

Как и намечалось, гусар, любезно вручавший художнику письмо-приглашение, являл собою человека из прошлого столетия, из стихов Пушкина, а его ментик, накинутый поверх мундира, был такой же дивно малиновый, как и звон, который сочили и стряхивали вокруг серебряные шпоры. Принимая послание, художник не поднялся со стула, а, прочитав его, взъерошился и стал похож на неподвижного старого филина: были одинаково неприятны и показной шик гусара, и содержание письма, очень уж официального.

Милостивый государь Савва Андреевич!

По поручению Председателя Совета министров общая канцелярия управления делами Верховного правителя и Совета министров ставит Вас в известность, что Председатель мог бы принять Вас завтра от 10 до 11 часов.

Премьер белой империи состоял из одного дыма. У него было серое с желтинкой лицо, лишенный волос серый череп, серые глаза без блеска, серые руки и даже серые губы. И, похоже, ничто уже не могло изменить этого унылого тона: ни улыбка, которой он встретил художника, ни чеховское пенсне с золотой держалкой и шнурочком, ни камушки на галстуке и пальцах. Напахни на его обвислые плечи дерзко малиновый ментик посыльного гусара, и тот, казалось, пропитался бы дымом.

Погружаясь в кресло, развязывая тесемки на папке с рисунками Кафы, художник глядел в лицо Вологодского, пытаясь понять, почему так неузнаваемо изменился его друг.

Бег времени? Или еще и должность, головокружительная, заоблачная ступенька, вместе с которой человек получает возможность посылать ближнего на виселицу, объявлять войны, иметь рабов, поэтов, воскурителей служебного фимиама?

— У тебя просьба? — спросил Вологодский.

— Да. У меня просьба, у тебя милость.

Посеребренные мохнатые брови нависали над горячечно возбуждёнными глазами художника. Он сказал, что Вологодский, очевидно, помнит его убеждения относительно смертной казни: она безнравственна и преступна, как всякое убийство. И только возможность превратить право убивать по закону в обязанность прощать, миловать, отменять уже назначенную казнь отличает это убийство от всякого другого. Он здесь, чтобы искать этого.

— Я уже ничего не отменяю, — сказал Вологодский унылым голосом. — Право прощать, как, впрочем, и право казнить у меня отнято.

— Творить милосердие может всякий, — возразил художник.

Вологодский снял пенсне, поглядел на округлые стеклышки, на свои руки.

— Она девчонка?

— Талант. Эпоха в живописи. Может, поинтересуешься, я привез ее работы?

Серые губы выразили твердое отрицание.

— Боюсь, ее уже нет, — сказал художник и отвел глаза. — Я очень долго ехал.

— Что ж, навести справку я еще вправе. — Вологодский потянулся к телефонному аппарату и жестом, исполненным значительности, снял трубку. — Как ее имя, Саввушка? Кафа? Как ты сказал?

Он замешкался, отнял трубку от уха, поглядел на нее, повращал в руке.

— Постой, постой... Кафа?

Он помнит ее, подумал художник. И знает, что с нею. Ее нет, и он знает, что ее нет.

— Значит, Кафа. — Вологодский повторил вызов, подул в трубку и прижал ее плечом к уху. — Уроженка Городищ? А лет ей?

И тотчас кому-то другому:

— Николай Александрович? — Голос размеренный и властный. — Вооружитесь карандашом, пожалуйста... Сведения о лице, ожидающем результата конфирмации. Разумеется, дорогой, и как можно скорее. Да, буду у себя.

Передав данные о Кафе, Вологодский нацепил пенсне.

— Будем уповать на лучшее, — сказал он меланхолично и откинулся в кресле.

Художник молчал. Во всем, что сейчас делал премьер, он видел тщетно скрываемое удовлетворение. Казнь подписана, просить теперь художнику не о чем, а премьеру нет нужды изыскивать благородные предлоги для отказа. Голос, который он заказал, скажет то, что мог бы сказать и сам он. Но зачем самому, если вестником смерти может быть другой.

— Саввушка! А ну, дорогой, придвинь ко мне, пожалуйста, свою папочку.

Серая рука делала мягкое просящее движение.

Но тут же зазвонил телефон, и премьер, привычно изготовив плечо, поднял трубку.

Слушая жужжанье медлительного голоса, он глядел на Савву, как бы переадресовывая то, что слышал, и молчал, обеспокоенно кивая, и только в конце:

— Благодарю, благодарю. Вы очень пунктуальны, Николай Александрович.

Без звука положил трубку, передвинул по зеленому сукну какую-то ненужную бумажку, потянулся к золотой держалке пенсне и обреченно уронил руку.

— Ты понял, Саввушка?

— Еще до звонка.

Левая щека Вологодского сморщилась в болезненной гримасе.

— Извини за беспокойство, — сказал художник, вставая. — Я пойду.

— Что торопишься, погости! — попросил Вологодский, останавливаясь рядом с художником с нелепой для этого случая мухобойкой, случайно оказавшейся в его руках. — И не отчаивайся, пожалуйста... Большевичка самых крайних, самых диких убеждений. Потом ты мог ошибиться в ее даровании. Да и сама она вряд ли сознает себя художником. И тем более — явлением, эпохой.

— И что же, если она заблуждается на собственный счёт?

Вологодский передернул плечами и, подняв глаза, стал глядеть на клетку с канарейкой, на желтый комочек, несчастно ссутулившийся под куполом из бамбуковых лучинок. Художника он принимал в так называемом интим-кабинете, который сообщался с собственно-кабинетом маленькой келейной дверкой, обитой чеканной медью, и мог служить салоном, библиотекой и спальней. Тут были шкафы с книгами, два стола, кресла, кровать под шотландским пледом, камин, на его решетке чугунные часы с белым эмалевым циферблатом, нагие каменные тела красавиц — копии шедевров Родена, плюшевые мартышки, оплетенные крашеными прутьями фляги из-под вина, на стенах, выдержанных в тоне насыщенного бордо, — оружие, карнавальные маски, голова сохатого и, наконец, свисая с потолка к окну, клетка вот с этим живым желтым комочком на качающейся жердочке. Сюда уединялись искренние собеседники, тишина здесь была располагающей, даже молитвенной (правда, икон и лампадок тут, вроде, не было), и потому хозяин искал сейчас теплые проникновенные слова, которые вернули бы друзьям что-то утраченное.