Вениамин Шалагинов - Кафа

— Ты едешь туда? — неожиданно спросил Гикаев.

— Куда я еду, ты знаешь, — с суровой ноткой в голосе ответил гость и полез ложечкой в вазу с вареньем. — Кстати, что это за варенье? Байкальская черничка? Эх, жизнь, жизнь! Как тут не вспомнить каникулы после третьего курса...

Гикаев долго глядел в стакан, будто в глубокий колодец, где что-то происходило, наконец, оторвался и спросил, кивая на лежавшую перед ним газету:

— Ты что-нибудь знаешь о Челябинске? Такая крепость, и вдруг как собака слизала.

— Плохо считали. В этом промашка. И ставка, и Хижняк, и Каппель судили по-детски: в войсках врага штыков и сабель столько-то, у нас больше, все в порядке. А когда бой за этот самый Челябинск достиг апогея и чаша весов уже склонялась к нашей победе, по белым полкам ударил смерч. Шеститысячное войско рабочих. Несчитанное. Чудом возникшее из ничего. И Бобик сдох. Прости мне это невольное кощунство, Жорж. Но сознание, что мы деремся вслепую и видим перед собой лишь одну армию, а их всегда две — явная и тайная, — делает меня издерганной барышней. Их всегда две! Две! И это самое страшное!

Гикаев поднял палец и громко рассмеялся:

— О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!

Гость вздрогнул и медленно опустил стакан на блюдце: он не помнил, чтобы брат смеялся когда-нибудь так громко.

— Что с тобой, Жорж?

— Ничего особенного... Не слыхал анекдота? Раввин в синагоге распекает прихожан за грехи. Дескать, как не стыдно, ходите по бардакам и прочее. И тогда самый богопослушный и кроткий поднимает палец к потолку: «О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!» Я тоже кое-что вспомнил, когда ты костерил нашего брата. Я сосчитаю, пожалуй, своих рабочих...

— Что ты задумал?

— Считать их в земле. В тюрьме. На телеграфных столбах... Повальная экзекуция, если тебе любезно это туманное словечко. Побоище. Кровь и песок.

— Не сходи с ума. Побоище обернется трагедией. Станут поезда. Пробка! Гангрена! И если тебя не шлепнут свои же, это сделают большевики. Ты навяжешь им восстание, и они разнесут станцию в щепки. Куда бежать тогда? В таежные дебри? На рогатину?

— Горит лес, — сказал вдруг Гикаев и, громыхнув сапогами, пошел к окну.

От окна обернулся.

— Поди сюда, Вадька! — пригласил рукой. — Страшная картина!

Поднимаясь над столом, гость увидел жену брата, стремительно вошедшую в гостиную.

Серое встревоженное лицо. Прическа спутана. И совершенно невероятный наряд: наброшенное на плечи зимнее шелковое манто с меховой опушкой по подолу, одна нога голая, босая, на другой черный чулок и такой же черный чулок в тонких нервных руках, пытающихся соединить под животом полы манто. По-видимому, в спешке она надела на себя первое, что попало под руку.

— Извини, Вадим, — сказала она, глядя на мужа. — Жорж, я не слышу выстрелов, — голос ее дрогнул. — Объясни, что происходит. В город вошли красные, а я не слышу выстрелов. Где наши, Жорж?

— Успокойся, это не красные, — отозвался Гикаев и пошел навстречу жене. — Горит лес. В твоих окнах отблески горящего леса. Опусти шторы и спи спокойно. Я провожу тебя.

— Красные на Тоболе, — добавил Вадим.

— У нас есть свои красные, — слабо возразила она и поглядела на гостя с надеждой и страхом.

Зазвонил телефон. Гикаев подал жене знак и, подойдя к столику с аппаратом, снял трубку.

— Генерал-майор Гикаев, — сказал он. — Понимаю, понимаю. Да, конечно. Конечно. Поднимите хозяйственную роту. Ну, а это решите сами. Решите сами, повторяю.

Трубка клацнула.

— Дежурный по гарнизону, — объяснил он. — Действительно горит лес. Причин для паники никаких. Вот моя рука, дорогая!

Потом братья стояли у окна и молчали.

Далеко у горизонта ворочалась в дыму большая красная вода. А прямо из воды, из красного дыма вставали облитые плавящимся золотом, прекрасные в своей последней красе вековые сосны. Слева за угором начинали падать сушины. И тогда вполнеба мягким бесшумным взрывом взлетало над тайгой скопище искр, делалось светлее, и оттого врытое в землю хранилище с его дощатыми трубами напоминало теперь всплывшую над водой исполинскую подводную лодку, а все, что открывалось глазу, — печальный конец морского боя.

Где-то унывно и безнадежно бил колокол, лаяли собаки, мычали коровы.

— Жена успокоилась? — спросил гость.

— На словах — да.

— Что ты думаешь сейчас, Жорж?

Гикаев не ответил.

— В детстве ты отвечал на этот вопрос охотно и становился художником.

— Так... О делах службы.

— А я философствую... Ты назвал эту картину страшной, я бы назвал ее величественной. К чувству страха перед разгулом и неумолимостью стихии она добавляет уважение и преклонение. Думая так, я понимаю своего далекого и дикого предка, которому величие огня подарило первого бога, первую радость веры, сладостное чувство подчинения идее, символу, а не грубой силе. С этого места я острее вижу свои несчастья. Я куда-то шел, карабкался, что-то называл делом своей жизни, мне уже мерещился победный звук трубы, но пудра осыпалась, дело жизни оказалось иллюзией, друзья — врагами. Не стало той, кого я называл любовью, отвернулись те, кого я называл убеждением. Я обманулся в своей партии, порвал с нею, обманулся в себе, в своих силах. Гляжу вот на огонь, и сознание собственного ничтожества делает меня... пылинкой? Черта с два! Тенью. Тенью пылинки. Отражением другого ничтожества, видимостью... Ты понимаешь... Иду по улице с палкой отца... Это причуда, конечно, усталое больное воображение, но вот иду и всякий раз жду какого-то мистического голоса. Страшусь, жду и знаю: где-то при большом стечении народа, на праздничной площади, в храме, он, этот голос, вдруг потребует у меня... смешно ведь... потребует... отцовскую палку. Единственную реальность прошлого, способную напомнить, кем я был и что хотел людям. Твой отец, скажет он, этот голос, большой, честный демократ. Каким видел он тебя, уходя из этого мира? Я уже давно живу раскаяньем, без надежды, но вот ты спрашиваешь, что там, наверху, и я встаю в позу трибуна — заговорил, залился мелкой пташечкой. Противно! Забудь все мои слова, брат. Но запомни предостережение: не поднимай руки, не злобствуй. Памятью отца, памятью Маши — не злобствуй.

— Ты не сводишь концы с концами, Вадим.

Гикаев побарабанил по стеклу.

Прислушался: колокол все еще бил тревогу.

— Требуешь считать шеренги тайной, второй силы врага, — продолжал он, — и тут же предостерегаешь: не тронь. Так считают не врагов, а союзников. Или ты решил, что я красный?

— Так считают преследователей, — возразил гость. — Когда волк уходит, он хватает глазом каждую собаку.

— Бегство? Мне предстоит бегство? Куда же?

— В темноту. — Гость вздохнул. — Тонкая игра сыграна, брательник. Остается примитив: чет-нечет, очко. Быть или не быть?