Вениамин Шалагинов - Кафа

Ей казалось, что контрабас и скрипки, эти заброшенные войной чужестранцы, ведут что-то свое, нерусское, что это «Яблочко» и не «Яблочко».

Чужим, никогда прежде не бывшим казался мохнатый теплый снег, чужие, осенней синевы глаза глядели на нее с лица Юзефа. Другой судьбы, другой свадьбы хотела она сестре.

Но все находит свои берега.

В канун белочешского мятежа Юзеф оставил корпус легионеров — это был протест против отказа корпуса сдать оружие Советам. Кафу не удивил этот его шаг — Юзеф был коммунистом. И все же он увиделся ей по-новому. «Что же дальше?» — спросила она Юзефа. — «Ленин», — последовал ответ. — «Ну, а если подробнее?» — «Мировая революция». Лицо его становилось смешливо и задорно, а синева глаз глядела по-весеннему.

Русских слов у него было немного, но были еще чешские слова у Таисии, ее любовь к Юзефу, к его прекрасной Чехословакии, был Ленин, и потому объясниться в главном и сокровенном оказалось совсем нетрудно. Чех и русские сестры стали солдатами одной шеренги. А когда мятеж расколол Сибирь на красную и белую и Кафа потеряла обоих, у нее было такое чувство, будто она лишилась не только сестры, но и брата.

Потом она узнала, что судьба вынесла их к Тихому океану, позже они были в Париже, Вене, и, наконец, ветер странствий прибил их суденышко к домику отца Юзефа на окраине Праги.

И вот письмо.

Может, все дело в почтовой цензуре, думала она. В свирепой почтовой цензуре?

«Не преувеличивайте собственного гения, не заглядывайте в мир за чертою доступного».

«Я наивна и сентиментальна, как старая институтка».

Боже, да ведь это же грим, маска!

Ее сестра хочет выглядеть самой кротостью, монашкой, схимницей, забившейся в узкий мирок служения ближнему. Одно слово правды, краснинка, намек оборвали бы путь ее письму у первого же чиновника, вскрывшего конверт ради тайной ревизии.

«Нельзя безнаказанно вкушать от древа познания».

Дока!

Хитрющая бестия!

А вот есть ли у нее серебряное семейство и все эти лопаточки и ситечки?

Сомнительно!

Письмо, в начале которого стояло обращение: «Мой милый, мой добрый Олень», стало предметом довольно темпераментного рассмотрения и еще в одном месте.

Благомыслов приветствовал генерала, едва переступив порог. Его борода и локоть козыряющей руки пошли вверх одновременно и застыли.

— Здравв желламм, гдинн генерал!

В шуточной лихости этого жеста, как и в отменно бравом, солдатском гавканье таилось неуважение к священному акту приветствия, к солдату, который вышучивался. Выдавало себя желание выглядеть закадычным приятелем, любая выходка которого воспринимается как милое чудачество, как дань дружбе. Гикаев с неудовольствием повел глазами в его сторону и пригласил проходить.

— Явился засвидетельствовать самое глубокое почтение, — сказал Благомыслов, наблюдая за тележкой с напитками, которая после хлопка генерала медленно вкатилась в его кабинет на своих маленьких мелодичных колесиках и заняла место между хозяином и гостем.

— Только для этого? — поинтересовался генерал.

— Прежде всего для этого, — уточнил гость.

Он бережно взял с тележки сосуд, укутанный в салфетку, пробка которого была наполовину вынута, и потянул ее зубами. Пахнуло ароматом старого благородного вина.

— Простите, что так, — сказал он. — Слишком сильное желание делает нас зулусами.

— Зулусы не пьют ежедневно, — возразил генерал и, взяв бутылку из рук гостя, наполнил чарки. — Так что же вас привело ко мне, полковник?

— У меня новости, ваше превосходительство. — Благомыслов отхлебнул напитка и самозабвенно зажмурился, отдав должное виноделу и гостеприимству хозяина. — Вчера, как помните, я подал мысль: исчезновение кого-либо из нас, скажем, Мышецкого, могло бы возбудить ярость офицерства против большевиков.

— Не просто исчезновение, а смерть. Вы имели в виду смерть.

— О, поправка, делающая честь вашей памяти! — Благомыслов нашел возможным зажмуриться и по этому поводу.

— Итак, новость, — потребовал Гикаев.

— Извольте, ваше превосходительство. Мышецкий предпринял разбойное нападение на Лоха. В некоторой метафоре, конечно. Едва ли не угрожая пистолетом, принудил отдать письмо сестры Кафы. Милый Олень, я благоразумна, как сам Аристотель, пармские фиалки... Слова там хорошие, но это тайный код. Письмо обещало нам след Рискового.

— Не мутите воду, полковник! Никакого следа вам это письмо не обещало.

— Но согласитесь: это беспрецедентно. В споре между контрразведкой и Кафой, между диктатурой верховного и швалью, осужденной к вышке, добрейший поручик принимает сторону Кафы. Наш с вами враг оказывается под крылышком нашего друга. Письмо передано Кафе.

— Ну, а чье оно? Не ее?

— Я уже сказал...

— Я уже слышал. — Гикаев с демонстрируемым наслаждением осушил полную чарку. — Каков же вывод?

— Если потери неизбежны, разумнее терять то, что дешевле.

— Мышецкого, к примеру, а не Благомыслова?

— Зачем так, ваше превосходительство?

— Вот я и говорю: зачем так? Вы предлагаете разыграть исчезновение Мышецкого, а проекта вашего я не одобрил. Не скрою, он очень и очень разумен и обнаруживает ваш опыт...

— Время, назначенное вами, господин генерал, истекает через час.

— Через полчаса. — Гикаев кивнул на шестиугольные часы, висевшие над «беккером». — А приглашаю я вас завтра сразу после двенадцати.

— Слушаюсь! — Благомыслов дернулся, будто под током, и. встал во фрунт.

— Только не ломайтесь, пожалуйста! Вы пришли засвидетельствовать почтение старшему.

Очевидно, кузен фон Будберга, военного министра белой империи, фигура куда маститее, чем начальник контрразведки, иначе не объяснишь, почему Гикаев тут же решил смягчить впечатление от своих очень уж прямых, жестких слов и вновь заговорил о достоинствах проекта, предложенного гостем. Слова теперь шли красивые и любезные. Но сам кузен, по-видимому, тверже помнил, что он кузен, и, поняв, по какой именно причине слова стали красивые и любезные, вознесся чуть выше разумного и стал самим фоном. Пока хозяин и гость влюбленной парочкой приближались к тамбуру, лицо последнего выражало напряженную умственную работу, он копил яд и, наконец, заметил:

— Между прочим, карикатуру, породнившую вас с королевской коброй, нарисовала Кафа.

— Я это знаю, — отозвался Гикаев.

Он давал понять, что сообщение начальника контрразведки ничего не стоит. При этом он глядел на него холодно и бесстрастно. Я это знаю, повторял его взгляд, я знаю все, что знаете вы, и никогда не выкажу перед вами ни восхищения, ни удивления. Благомыслов надулся: были доказательства, что имя автора карикатуры генерал слышит впервые. Получая настоящий товар, он делал вид, что ничего не получает, и тем освобождал себя от долга сказать спасибо. Купец явно впадал в пустую обидную трату, но остановить себя уже не мог и кинул новую штуку товара: