Вениамин Шалагинов - Кафа

Очевидно, жандармы сочинят протокол, думал он, и тебя, художника, священнослужителя Красоты и Гармонии, противника всякого зла, поставят одной строкой с его слугами, равнодушными каждодневными убийцами и разрушителями, отпоют одной требой с ними, окурят одной кадильницей, после чего в том же порядке перепишут из протокола на лист поминальника, и кто-то поскорбит по тебе или порадуется твоей кончине так же, как поскорбит или порадуется по поводу смерти предводителя убийц господина Степанова.

В пору туманной юности Маринка, его сестра, большеокое, бесконечно нежное и плутовское создание, возвращалась как-то с мамой в Петербург из Нарвы, где они гостили у м-м Калерии, помрачительной красавицы, — это слова Маринки, — тогдашней примы русского кинематографа. Савва пришел на вокзал их встретить. Ему не терпелось как можно скорее и как можно больше услышать о м-м Калерии, но мама всю дорогу держала девчонку под локоть и что-то выговаривала ей возбужденным наставительным шепотом.

— Это она за что тебя? — спросил Савва Маринку, когда они остались одни.

— Ни за что, — ответила та и ухмыльнулась. — Ты знаешь, Савельич, когда в вагоне мне постелили постель... — Она прикусила губку, глаза ее стали большими и темными. — Ты ведь не осудишь меня? Так вот, когда мне постелили постель, я не захотела раздеваться. Не понял, почему? Ну, а если крушение? Ужасно, когда лежишь голая и все на тебя смотрят, а какой-нибудь дядька, вот такой, с усами, муслит карандаш и описывает тебя, мертвую...

В этом было детское и недетское. И в смерти она не хотела лишиться того, что имела. Что-то подобное переживал теперь и он сам.

Память уже гнала мимо нестареющее, всегда молодое — Гатчину, Петергоф, дачные сады, стук крокетных шаров, тоскующий рояль в распахнутом окне, свечи, хохот, споры о мазке, цвете, о том, шедевры ли творит имярек, новомодный живописец, пикники, запах утренней свежести, костра, и вдруг что-то вернуло его к настоящему, заставило встрепенуться.

Он вяло прислушался: бесчувственный голос Степанова читал молитву:

— Огради мя, господи, силою честного животворящего креста твоего. — И, передохнув: — Огради мя, господи, и сохрани мя от всякого зла.

Должно быть во сне, подумал художник, но мелькнувший за окном фонарь успел плеснуть в купе жидкую позолоть, и он увидел Степанова сидящим по-восточному, в нижнем белье, с болтающимися завязками, и подумал, что тот, видимо, давно уже не спит и так же, как он, Савва, обуреваем какой-то своей навязчивой думой.

— Эй вы, как вас! — позвал Степанов. — Потрудитесь доложить, что я наболтал вам вчера про царя Бориса.

Он чиркнул спичкой, поднял огонек над головой и посветил на дверь:

— Закрыта, слава богу... Странная штука, господин художник, после малейшего возлияния меня бьет трясучка страха. Он осязаем, этот страх, физически. Что-то вроде липкого пластыря на всем теле. И пахнет мертвечиной.

— И тогда вас тянет к философствованию?

Степанов невесело рассмеялся.

— На рукаве у меня кости и череп, но поверьте, милейший, я воистину святее папы римского. Я не воюю. Воюют те, кого я набираю. Я ведь всего лишь начальник штаба пополнения.

Умолкнув, он потянул на себя одеяло, и голос его стал глуше.

— Мало вешал. Мало.

Художник похолодел.

Бежать, бежать, бежать! — принялась выстукивать под вагоном гулкая железная тележка, и он перекрестил себя широко и истово.

Брезжило.

Пульман катился в тумане, как в молоке. И было странно, что это поезд, а не пароход и что нет баюкающего пароходного шума, столь же отрадного и поэтического, как шум опавших осенних листьев под ногами.

Пора!

Фибровый саквояж уже был в руке, и теперь оставалось лишь бесшумно открыть дверь. Но от волнения он действовал неосторожно, и что-то звякнуло. Тонко и звонко, будто какая-то птица ударила клювом по листу жести.

— Клозет справа по ходу, — объяснил, просыпаясь, Степанов и, потянувшись, снова закрыл глаза.

Поезд умерил бег и остановился. Художник торопливо прошел по коридору и, только спустившись на влажную черную землю, вдруг понял, что оставил в вагоне трость.

А, черт с ней, подумал он, застегивая на пальто пуговицы, и пощурился на расплывшиеся в тумане освещенные окна разъезда.

В двух шагах от него курили верзила и подхорунжий.

— А, господин художник! — Подхорунжий на польский манер поднес к козырьку два пальца и разулыбался, как мог. — Прогуляться? Никак нет? А, чемоданчик. Но вот осведомлен ли об этом господин войсковой старшина?

Ласковое лицо стало напряженно враждебным, губы исчезли.

— Вы полагаете, я не волен распорядиться собою, как хочу? — Удивление и гнев делали Савву Андреича похожим на рассерженного Нептуна.

— Случай чего, ухватишь его за фалды, — кинул подхорунжий верзиле и, придержав клинок у бедра, занес сияющий сапог на подножку.

Но в тот же миг поезд тронулся и стал с места набирать скорость, будто вдруг заспешил по какой-то особой надобности. Верзила кинул растерянный взгляд на художника, потом на хвост и неловко запрыгнул на подножку.

Из бани перла распаренная розоволицая мастеровщина. Пахло паром и вениками, наяривала гармонь, и кто-то уже бил, молотил на крепкой глинистой поляне выходку-отчаюгу:

У гармониста была деревянная нога. Лежа щекой на гармони, он глядел на свою деревянную ногу, потом на сидевшего подле Савву Андреича и, показывая счастливыми глазами на маленькие ножки, деловито выбивающие лихое звонкое просо, начинал пристукивать целой ногой и подпевать, настолько тихо, что слышать его мог только один Савва Андреич:

Но маленькие ножки каким-то чудом слышали то, что слышал один Савва Андреич, и, подступив к гармонисту вплотную, переходили на шутливо-сварливый перестук, и тогда весь люд, ахая и пританцовывая, вторил им внятно и тоже тихо, бережно, чтобы не заглушить цокающие подковки:

Саввой Андреичем владело предательское чувство умиления. Он прятал от других растроганное, искаженное гримасой, плачущее лицо и почему-то думал о войне, о долготерпеливом, неистребимом, разудалом, бесшабашном умельце — россиянине и так же, как гармонист, глядел на деревянную ногу и звонкие подковки.

И вдруг понял: опоздал.

Опоздал в Омск.

Смертная казнь уже подписана.