Вениамин Шалагинов - Кафа

Письмо Таисии, наконец-то полученное Кафой, начиналось длинным обращением и, как все, что она писала, было чуточку книжным.

Оленька!

Мой милый, мой добрый Олень!

Сестренка!

Можно ли этому поверить, но я стала рассудительна и благоразумна, как сам Аристотель. Мне бесконечно преданы три моих любящих раба: Юзеф, мой муж, и два его брата, Карел и Ян. В день моего рождения моя комната была так заставлена цветами, что выбраться из нее я могла только через окно. Помнишь монтершу, такая тучная, с большой волосатой бородавкой на носу, мы еще мыли у нее полы, и она оделяла тебя и меня монпасетками из медного тазика? У этой монтерши я как-то углядела дивную бархатную коробку с массой серебряных вещиц для торта, для хлебцев, для икры, для сыра. Теперь такая же коробка с таким же серебряным семейством да еще с ситечком и лопаткой из мельхиора стоит у меня на столе — подарок моего свекра, самого предупредительного кавалера в нашем доме. Настоящее уменье угождать даме и дарить красивые вещи приходит к мужчинам, как я поняла, с седыми висками. У меня есть теперь все: пармские фиалки, любовь, зависть подруг, лопаточка для сладостей, мужская забота, наука долгого пути от Городищ до Праги, трагедии и фарсы, что я наблюдала, беззаботное, а потому и особенно тяжкое одиночество, балы, рауты, музыка, тишина, уйма праздного времени, словом, все то, что успокаивает, проясняет и облагораживает внутренний мир. Прости, что я начинаю письмо с этих высоких и очень уж отвлеченных материй, но я ведь вертучая и боюсь соскочить с темы о явившейся ко мне рассудительности и таким образом оставить недоказанным утверждение о том, что я вдруг стала мудра, как сам Аристотель. Что же я вижу теперь, глядя на мир, на людей, на вещи?

Далее в письме шел розовый сумбур о переменах в габсбургской Австро-Венгрии и назидательные советы «для себя и для близких». При этом оставалось неясным, следует ли причислять к близким пражское гнездо любящих рабов и их несравненного родителя.

Высокая задача служить человечеству суждена только избранным. Человечество огромно, загадочно, необъяснимо. Никто не знает, куда и зачем оно идет, да и идет ли оно куда-либо. Указывать ему путь могут лишь сильные духом и мыслью апостолы и гении. Поэтому исполняйте меньшую и посильную задачу, служите человечеству хотя бы в людях близких вам. Когда просят, дайте, когда стучатся, отворите. Верьте во что-нибудь прекрасное — в правду, идею, добро, бога. Твердая вера для человека — это то же, что небо для земли. Земля прекрасна, но красота ее померкла бы, если бы небо ушло.

Кафа понимала: перед нею письмо сестры. Но голос ее слышала плохо. Тон письма, слова и мысли были туманны.

Не преувеличивайте собственного гения, не заглядывайте в мир за чертою доступного. Помните, есть вещи и явления, которые навечно останутся за непроницаемой и таинственной завесой Природы. Сорвав завесу, вы рискуете не найти там ничего. И не потому, что там действительно нет ничего, а потому, что Тайна достойна Создателя и что нельзя безнаказанно вкушать от древа познания.

Что с нею, думала Кафа. Разочарование в любимом, в людях, в идее? «Исполняйте меньшую и посильную задачу». Нет, это не она! Бумага источала слабый запах духов, листки обегала вертлявая ниточка бирюзы. Что с нею, что с нею?

Я пишу за столом. На мне белая маркизетовая кофточка и ленточка-галстук цвета сочащейся мякоти граната. Узенькие цветные ленточки — это обязательное дополнение к нарядам всех модниц Праги. Отрезаю кусочек тебе на память и подшиваю, как видишь, к этой страничке. Я наивна и сентиментальна, как старая институтка, и чтобы окончательно уверить тебя в этом, посылаю еще и веточку кипариса, а также стихи модного пиита (русского, разумеется), которые, надеюсь, не успели еще попасться тебе на глаза. Стихи эти покажи Григу и передай, что многие меридианы, лежащие меж нами, позволяют мне открыться перед ним в самых глубоких чувствах, не предъявляя доказательств и объяснений. А ты не заругаешься?

Веточка кипариса не дошла, иссохла и стала пылью без запаха. А вот гранатовый лоскуток и стихи, отстуканные на отдельном листке заглавными буквами, оказались в целости. Только вот какой же это новомодный поэт, если перо его умолкло еще в прошлом веке? Да и стихи? Кафа помнила их наизусть.

Григ — это Григорий, конечно.

Он был соучеником Ольги, их общим другом, бывал в доме Батышевых, и, как выяснилось позже, каждая из сестер была полна к нему тайного чувства, скрываемого показной откровенностью и бог знает какими уловками. Разделенная любовь досталась Ольге. Но годы и дело, страстные годы и страстное дело часто разлучали их, и, конечно, там, в Праге, Таисия не знала, что письмо ее Кафа будет читать здесь, в тюремной камере, и что показать стихи Григорию она не сможет.

Указывая теперь на Григория и на эти строки, Таисия как бы говорила сестре: «Мне тяжко. Тяжко без вас, без России. Я одна».

Но почему одна, если с нею Юзеф, его рука, их общая идея красной Чехословакии и тысячи их приверженцев? «У меня есть все: пармские фиалки, любовь, лопаточка для торта». На мгновение Кафе увиделась девчонка-насмешница, ежеминутно готовая на самое неожиданное сумасбродство. Но образ этот тут же потускнел и расплылся, как лунное пятно. «Исполняйте меньшую и посильную задачу». Что с нею?

Для знакомства Юзефа и Таисии судьба выбрала Томск. Шел март восемнадцатого, хмурый, без солнца, часто валил снег. Кафа была тогда в Томске комиссаром юстиции, а младшая ее сестра бегала в университет с тощеньким портфелем из черной клеенки и нагоняла страх на Сударыню Математику (выражение одного из учителей Таисии), поскольку ни Гаусс, ни Фурье, ни Лобачевский, ни один из ее достойных работников не мог предложить для девчонки трудной задачки. Трудной задачкой для нее стал Юзеф. Таисию и пленного чеха соединяло сильное чувство, но вот никто в городе — включая комиссара юстиции — не знал, допустим ли меж ними брак, именуемый законным. И все-таки брак состоялся. Законный. Свадьбу играли в Городищах, в доме невесты. В этот вечер тоже валил снег, но он казался ненастоящим, бутафорским, так как на улице стояла редкая для этой поры глухая теплынь, и все окна батышевского дома были распахнуты. Треть горницы занимал оркестр пленных австрийцев: самоуверенный контрабас, изящные и горделивые скрипки, виолончели... Было очень светло. Большая электрическая лампочка кидала свое сияние из окна на белую дорогу, на поваленный, залепленный снегом заплот, а зеленые и белые керосиновые фонари, с которыми, по обыкновению, возвращались с линии кондукторы, плыли в мохнатом струящемся снегу медлительно и печально. Глядя на них, Кафа думала о дороге, о разлуке с сестрой и так как та была беззаботна и радостна, боялась зареветь и, чтобы отвлечься, громче других пристукивала под столом каблуками, помогая разудалому «Яблочку», которое звенело и катилось, как сумасшедшее, подчиняя себе все звуки в горнице.