Вениамин Шалагинов - Кафа

Погрозил, покачал пальцем.

— Баста! Больше не пью!

Бочком сел на свое место и прикрыл стаканчик ладонями.

— Хотите, я попотчую вас одной тайной? А?.. К озеру Балхаш, как известно, спадают семь рек. Семь молочных рек, и каждая в этих... в кисельных берегах. «Ты знаешь край, где все обильем дышит». Э, когда-то ваш п-покорный слуга, сын тайного советника и актрисы, был... да, был, — почти крикнул он, — первым учеником частного лицея. Блеф? В кадетском корпусе я восемь лет вел изящную словесность и, вестимо, ходил под ручку со всеми музами. Его высочество цесаревич Николай жал вот эту руку за бесподобный, как он выразился, урок о Хемницере и Крылове... Блеф? Так вот, тайна. Земля, которой управляют из Омска, не есть государство сильной личности. Это — бочка без обруча. Сильная же личность восходит над аркадией Семи рек... Ур-ррр-а-а но-овой империи!

Положив одну вытянутую ногу на другую, он сдернул сапог, выпутал ступню из портянки.

— Чертовски затекают ноги... Царь Борис. Слышите? В широком представлении это провонявший лошадью казачий офицер Анненков, тайно же... п-пока только тайно, царь Борис. Борис Во-ло-ди-ми-ро-вич!.. Впрочем, спать!

Укладываясь, он вдруг резко вздрогнул всей спиной и обернулся на художника.

— Стоп! С вашего лица стекает ирония, вы — красный. Красная сволочь! Да не пяльтесь на меня, как на помешанного. Помешанный? А ведь это мысль. Гм... Гениально! То, что мне пришло в голову, гениально. Я суну тебя в арестантский салон. Так и так. — Степанов наложил решеткой пальцы на пальцы. — И силой увезу к Анненкову. Польщенный визитом большевика, иерарх не преминет объехать с тобой империю и во всем тебя убедить. Больше! Ты получишь возможность требовать у него, у судьи, кары для подхорунжего Кузнецова. Он выслушает. И повесит... тебя. Тебя, слышь?! Он-то знает, почему Колчак, этот копеечный болванчик, проигрался впух-прах. Мало вешал! Верна?

Увезет, подумал старый художник. Увезет!

Мимо окна, по небесной сини, летели, роились, падали на землю красные шмели искр. Пахло колосниками, дымом и чем-то еще из невозвратного милого детства. Перед глазами художника возникла паровозная будка, кочегар у вздыхающей топки, подхорунжий с кольтом. Голубые ноги широко расставлены, на голой груди к поясу свисает на паутинке золотой осколок с пробитыми гвоздями ладонями Иисуса.

Увезет, повторил про себя художник.

В мире, где чужая смерть не была смертью, как, впрочем, и чужая жизнь не была жизнью, подобное насилие — не зло, а что-то вроде доброй скоморошьей проказы. За станцией Татарской теплушки и пульман сойдут с транссибирской колеи, чтобы повернуть к югу в направлении «джентльменской» державы царя Бориса. С этой минуты поезд побежит не к Омску, а от Омска, не приближаясь к нему, а удаляясь, и, таким образом, спасение Кафы, то, что стало смыслом его жизни, будет отменено, отставлено.

В то утро следственная комиссия отменила все свои заседания: тюрьма почему-то не выдавала арестантов. Возвращаясь в прокуратуру, Мышецкий решил побывать дома и остановил коляску у парадного подъезда.

За окнами кабинета лопотала береза, мигала на солнце тревожными мелкими листьями. Против сильного света листья были не зеленые, а черные и золотые, и Мышецкий припомнил вдруг университетскую рощу в Томске, себя, толпы друзей-студентов, рев нарочито низкими голосами, который лишь по недоразумению можно было принять за пение:

Стало хорошо и чуточку грустно.

Походил по кабинету.

Перебрал на столе сувенирные вещицы, книги, бумаги. Сел на стул, потом на качалку, под ласкающий солнечный ливень. Он уже давно не был в своем кабинете днем. Удивительно уютно здесь и покойно. Мир терзает война, нельзя сосчитать загубленные жизни, обыкновением стали крушения и катастрофы династий и режимов, грубеют нравы, подлость вознаграждается и правит, а вот этот крашеный ковыльный султан в бокале, это окно, эта пожухлая, древняя библия, колокольчик с ореховой рукояткой, карие очи с портрета, винчестер на стене, ковер, диван, скрип старой качалки — все это стоит в прошлом, в тишине и покое, исполнено доброты и человечности...

Посижу, посижу...

Вот так. Так удобнее.

А может, и вообще не показываться сегодня в прокуратуру. День покоя. Целый день такой желанной, такой мирной патриархальной жизни.

Нет, Глебушка, нет. Еще с утра сидело в голове что-то чрезвычайное по срочности, какая-то неснимаемая тяжкая гиря. А, письмо чешскому коменданту! Но ведь все бумаги со мной, и я мог бы сотворить этот перл у себя за столом.

Глубокоуважаемый господин Працек!

Не раньше, как вчера, я получил Ваш меморандум, по смыслу которого два солдата армии Верховного правителя...

Нет, нет, очень уж выспренно!

Зачеркнув последние слова, Мышецкий искоса глянул на окно и у самых стекол увидел медленно плывущий зонтик Вареньки. Конечно, это был ее зонтик — легкое цветастое полушарие, увенчанное костяным шпилем. В следующее мгновение в кабинет вошла сама Варенька, улыбающаяся, нарядная.

— О, ты дома! — воскликнула она, щуря на мужа удивленные радостные глаза, и, оглядевшись, небрежно толкнула в угол все еще раскрытый зонтик. — Ну, обними меня, я не видела тебя полвека. Да разве так? Ну, это еще куда ни шло. А теперь скажи: милая моя Журавушка. Ты ведь всегда говорил мне эти слова после разлуки?

— Говорил.

— Что-то пишешь?

— Кончаю. Каверзное сочинение по службе. И, черт бы его побрал, срочное, как завещание у смертного одра. Садись. Два, три слова, и я свободен.

Он усадил ее в кресло, держа за руки, и вернулся к столу.

— «Пишет, пишет царь ерманский, пишет русскому царю», — сказала она, наблюдая за пером мужа, и, сбросив туфельки, забралась на кресло с ногами. — А если я подымлю, Глеб?

— Ты только что дымила.

— Волнуюсь, родненький.

Мышецкий подумал, что ослышался. Волнуется? А-а! Не поднимая глаз от бумаги, спросил:

— Говорят, ты встречаешься с Цугинавой?

Перышко остановилось.

— Япония такая же союзница России, как та же Англия или Франция. — Тон ее голоса был шутливым, а лицо серьезно и непроницаемо. — Ты не находишь?

— Да, конечно.

Перышко скрипнуло, уткнулось в бумагу и тут же побежало с прежней прытью.

— Так я закурю?

Очевидно Мышецкий теперь слышал голос, а не слова. То, что он сказал в ответ, не было ответом. Потом потянулся к пресс-папье и неестественно долго промокал написанное. Варенька тем временем вертела в руках коробку папирос, разглядывая на ней красногубую негритянку в клетчатом трико танцовщицы, с дымящейся в пальцах неправдоподобно длинной папиросой.

Закурила.

— Я тону, Глеб, — сказала она изменившимся, тоскующим голосом.