Вениамин Шалагинов - Кафа

— Обязан, — кротко поджал губы Благомыслов. — Служба второго генерал-квартирмейстера читает приказы верховного еще до того, как их читает сам верховный. Итак, вот моя честная рука!

Чуточку привстав, Благомыслов протянул через стол короткопалую руку в курчавых волосиках. Гикаев помедлил, глянул на протянутую руку, потом на енотовую бороду полковника и тоже привстал. И тоже чуть-чуть.

— С удовольствием принимаю этот ваш жест, господин полковник, — сказал он холодно, — хотя и не вполне понимаю его смысла.

— Так-то уж и не понимаете, — натянуто ухмыльнулся полковник, возвращаясь в кресло.

И оба облегченно рассмеялись.

Гикаев хлопнул в ладоши.

— Отсутствие погребка, — сказал он вошедшему адъютанту, — заметно сказывается на нашем настроении, поручик.

В кабинет въехала грациозная тележка под белой крахмальной салфеткой.

И когда адъютант, бесшумно прикрывая за собой двери, оглянулся на стол, хозяин и гость уже сидели с наполненными до краев серебряными чарками, а Благомыслов говорил, что он намерен сегодня же доложить второму генерал-квартирмейстеру о состоявшемся примирении и ожидает, в свою очередь, что и господин Гикаев найдет время осведомить об этом офицерское собрание.

Вместо ответа Гикаев чуть выше поднял свою чарку, после чего серебро, полное вина, встретилось с двух сторон в легком дружном ударе, и хозяин сказал, что он хотел бы сейчас выпить за постоянную и честную доброжелательность в кругу доблестного офицерства.

— За доброжелательность, обращенную не ко всем, — мягко, с серьезным лицом поправил Благомыслов и с тем же серьезным лицом осушил чарку.

Тут же полковник заговорил о ведомстве Глотова, которому, по его словам, вряд ли можно оказывать полное доверие.

— В эмблеме чеха, как знаете, полоска белая и полоска красная. Того и другого цвета поровну. В ведомстве Глотова те же цвета. Неясно лишь, какого больше. Хотите знать мое мнение?

— Блюдите приказ, Георгий Степаныч. — Глаза Гикаева посвечивали иронией. — Верховный обещает карать подобное изобличение.

— Подобное, но не это. Здесь же — дело чести и долга. Так я созидаю.

— По-ни-маю. — Гикаев остановился. — Налейте еще по одной, милейший. А потом вы скажете, что именно донесли на меня после совещания.

— То, что я донес, — это уже не мое, генерал. Извините.

Серебро сошлось в новом ударе.

Благомыслов сдернул с копченого хариуса нежнейшую кожицу и, выбирая косточки, сказал, что Глотов уже в первую ночь после суда над Кафой распорядился оставить ее наедине с незапертой дверцей тюремной кареты. Кафа вышла, но по каким-то соображениям вернулась в карету.

— Странная идея, — заключил полковник, укладывая кусочки хариуса на ломтик хлеба и препровождая все это в рот.

— Идея эта моя, — сказал Гикаев. — Предполагалось, что за Кафой пойдут наши люди и разорят все гнездо.

— А если бы она скрылась?

— Идея эта моя.

Гикаев встал, обошел свой грандиозный саркофаг и, устроившись в кресле напротив полковника, положил ногу на ногу. Глаза его — глаза красивого вкрадчивого животного — были полны светлого зыблящегося дыма.

— Я не боюсь ни бога, ни черта! — сказал он и протянул руку. — Спички, полковник! Благодарю. И просил бы запомнить, в городе, который сотрясается от землетрясения, жандарм уже не только жандарм, это прежде всего солдат. Вы мой солдат. И поэтому потрудитесь доложить, что вы донесли и, главное, что вам ответили. Признают ли там, наверху, что в создавшейся ситуации зло надлежит выжигать железом.

— Наверху свои хлопоты...

Молчание.

Напряженное и долгое.

— Ну, а как с Погодаевым? — спросил наконец Гикаев. — Истекают предписанные мною сроки.

— Погодаев в городе, господин генерал. Не сегодня-завтра он будет схвачен, и я сам доставлю его к вам для допроса. Но вот ночь кары, которую вы назначаете... тут...

— А вы против? И хотели бы что-нибудь предложить вместо нее?

— Нет, генерал, я не против. А вот предложение имею.

Благомыслов повертел в пальцах сигарету, поднялся, обошел громаду стола, тщательно загасил сигарету в пепельнице и, опускаясь на подлокотник пустующего генеральского кресла, спросил, уже с другой стороны стола:

— Вы что-нибудь слышали об истории с полковником Гросевичем?

Генерал кивнул.

Гросевич, воспитатель кадетского корпуса в Благовещенске, и его караул исчезли среди белого дня. Подозревая, что они пленены красными, атаман Калмыков издал приказ с ультиматумом, обращенным к большевистскому подполью: если в течение трех суток красные не освободят Гросевича и караул и не принесут извинений, он, атаман Калмыков, расстреляет без суда и следствия восемнадцать заключенных, которых арестовал накануне за возможную причастность к большевизму. В приказе, расклеенном по городу, были названы восемнадцать фамилий и последняя минута для возвращения пленников. Военный прокурор пришел к выводу, что атаманский приказ не имеет под собой юридического правила и под давлением рабочих опротестовал его перед главным юрисконсультом Колчака. Калмыков сместил блюстителя закона. Восемнадцать были запрошены у тюрьмы для допроса и тайно умерщвлены. На большевистское подполье накатилась волна тупого безоглядного террора.

— Ваше предложение? — спросил Гикаев.

— Проиграть эту пластинку.

— Как именно?

— Для начала, скажем, исчезает кто-то из нашего круга. Личность почитаемая, если не любимая. Допустим, тот же Мышецкий.

— Исчезает? В каком это смысле?

— Ну, как сказать... Вообще-то смерть воина — высшее его предназначение.

— Смерть?

— Поэтический образ, господин генерал, — осклабился Благомыслов. — Можно, разумеется, и откомандировать куда-то... Тайно, ночью.

— А дальше? — Гикаев глубоко затянулся и, подойдя к окну, швырнул в него сигарету.

— Все остальное по Калмыкову, господин генерал. Вы издаете приказ-ультиматум, и поскольку большевики не могут освободить того, кого у них нет... Словом, мы получаем свободу рук и яростное офицерство.

Послышался мягкий стук, и в дверях возникла фигура адъютанта, полная исполнительского рвения. Чуть боком, ладонь на дверной ручке.

— Только что звонил начальник тюрьмы, господин генерал. — Теперь уже руки по швам. — Ожидается партия арестантов. Поэтому он просил уточнить, в какие часы вы намерены прибыть завтра для повторного допроса Кафы.

Гикаев выразительно глянул на Благомыслова, что-то взвешивая.

— Очевидно, допрос Кафы отпадает, Георгий Степаныч? — спросил он.

Опущенные глаза начальника контрразведки сказали: да.

После ухода Назина генерал подошел к Благомыслову и протянул руку.

— Надеюсь, мы расстаемся друзьями, Георгий Степаныч? — сказал он. — Вот и отлично! Что же касается вашего остроумного предложения, я обещаю рассмотреть его в ближайшие сутки. И, очевидно, тогда же я назову новое время, новую ночь для удара по красным. Вы свободны, полковник.