Вениамин Шалагинов - Кафа

В те самые минуты, когда поручик Мышецкий, закрыв в стол дневниковую тетрадь, курил в постели, а брезжущее в его ногах рассветное окно дымилось серым и розовым, Колчак подписывал в своей ставке приказ следующего содержания.

В дни великого лихолетья, в разгаре святой борьбы, когда на дело этой борьбы должны быть направлены все силы и все помышления верных сынов России, вновь обнаруживается и вновь распространяется зловредная язва, которая подтачивает нашу государственную и военную силу с начала войны 1914 года.

Поступающие ко мне сведения и многоразличные заявления, которые я слышу от многих ведомств, убеждают меня в том, что вместо дружной работы на пользу родины между различными ведомствами вновь начинается преступная рознь, угнетавшая нас в минувшую великую войну. Представители некоторых ведомств и учреждений стараются подчеркнуть промахи других, имея своею целью не исправление последствий сделанных упущений, а изобличение их, не считаясь с тем вредом, который приносит подобное отношение к святому возрождению родины. Опять, как и раньше, в общую дружную работу начинает въедаться борьба удельных самолюбий, мелкие честолюбивые желания выставлять всячески свою работу и по возможности опорочивать работу соседа и набросить на нее тень, что создает атмосферу взаимной недоброжелательности и подозрительности...

Категорически требую прекращения розни, недоброжелательства и стремления выискивать промахи других и ПОВЕЛЕВАЮ: каждому заниматься порученным ему делом, не критикуя деятельности других, право на что имеют только их начальники. В случае обнаружения подобного рода заявлений, буду принимать беспощадные меры к искоренению зла, которое в корне подрывает работу по управлению государством.

Мое повеление сделать известным всем без исключения служащим на государственной службе.

Когда подпись была поставлена, главноуправляющий делами верховного правителя профессор Гинс молча накрыл ее мраморным пресс-папье и, качнув над приказом кулачком в перстнях, молча же вышел из кабинета.

Адмирал устало расслабился, откинул голову на спинку кресла. Лицо его мягкой эллинской лепки было необыкновенно бледным.

Утром же следующего дня военный телеграф в Городищах принял из Омска чрезвычайную депешу. Это был приказ верховного правителя и верховного главнокомандующего номер сто пятьдесят четыре для строгого и неуклонного исполнения...

Докладывая почту, Назин, по обыкновению, стоял сбоку от генеральского стола с кожаной папкой в руках и с тоненьким бирюзовым карандашиком, которым он тут же делал свои пометки на бумагах.

— Получен важный приказ верховного и одно назначение, господин генерал, — доложил он, заглядывая в папку.

— Назначение? А ну-ка!

На стекло перед Гикаевым лег серый листок типографской печати.

Будберг? Генерал встрепенулся. Он все еще в фаворе?

Да, Будберг, офицер скромнейших достоинств, некогда состоявший в подчинении у Гикаева, все еще был в фаворе, да еще в каком.

Не беря листка в руки, Гикаев читал:

Генерального штаба, генерал-лейтенант барон Будберг рапортом за № 9007/769 донес, что на основании приказа Верховного правителя он вступил в управление военным министерством.

— Н-да-с, — промычал Гикаев и поднял глаза на поручика. — Поздравляю, поручик, мы обретаем даровитую и крепкую руку.

— Больше всех обрадуется полковник Благомыслов, — заметил Назин, меняя бумагу. — Его мама и мама барона Будберга — родные сестры. А вот... — Назин положил на стол другую бумагу и придержал пальцами. — А вот приказ верховного.

Пальцы, что стояли на своих кончиках, соскользнули с бумаги, и Гикаев прочел первые слова приказа. Но смысла их не уловил. Он продолжал думать о бароне Будберге, о его стремительной карьере, о том, что и на этот раз белые войска получили не вождя, а новое назначение. Чин. Имя. Обозначение должности. Наполеона вынесла на гребне стихия войны, теперь же стихия войны выносила только щепки. Был Гришин-Алмазов, набитый дурак, авантюрист, неуч. Был Иванов-Ринов, мелкая сошка из тюремного ведомства, злобствующий бахвал, ничтожество... Но Благомыслов! Угодил в кузены военного министра и, конечно, теперь не очень-то боится за свою бороду. Качается мир, качаются авторитеты...

Гикаев попытался читать приказ и тотчас же отпрянул, ощутив под собой зловещую пустоту, которая звала и пугала.

«Распространяется зловредная язва... В нашу общую дружную работу въедается борьба удельных самолюбий... Повелеваю...»

Перед ним лежали признания правителя в крахе своего правления.

— Оставьте меня одного, поручик! — распорядился он, не отрывая глаз от приказа и меланхолично покачивая зачесом царевича Алексея. — За распоряжениями явиться через час.

В тамбуре Назин столкнулся с полковником Благомысловым, от шелковой бороды которого неприятно пахнуло водкой. Полковник пребывал в превосходном настроении. Он сделал шутливо-устрашающее «уф!», поддел Назина под ребро и уже парящим медлительным коршуном поплыл в кабинет. Дверь сделала все, что положено, и два недруга, разведенные неостывшей, еще свежей враждой, оказались тет-а-тет.

Несколько мягких широких шагов, и начальник контрразведки уже в кресле, которое, впрочем, для этого и поставлено у гигантского стола-саркофага.

Добыл сигарету.

Гикаев молча протянул через стол китайские спички: маленький лиловый коробок в ажурном орнаменте иероглифов.

— Не слышу приветствия, — дружески заметил Гикаев.

У него было свое истолкование той уверенности, какую выказывал сейчас Благомыслов, и если это истолкование было верным, ему полагались спокойствие и даже учтивость.

— Да что это я! — спохватился вдруг Благомыслов, не делая, однако, попытки подняться, и поглядел на Гикаева. — Я видел вас на плацу, господин генерал, и вот... Обманчивое представление, будто приветствовал и говорил с вами.

Спичка подняла огонек к сигарете, дым, сваливаясь и редея, поплелся к раскрытому окну. За окном на учебном плацу истошный голос подавал команды, хлопали сапоги, позвякивало оружие, а где-то далеко играла гитара, доносившая сюда только один голос, — низкое, плачущее звучание басовой струны.

Благомыслов постучал пальцами по спичечному коробку в такт гитаре и сказал, что требования Колчака обуздать удельные самолюбия, по-видимому, в новом свете рисуют реакцию Гикаева на упущения контрразведки и, возможно, обязывают их обоих к откровенному и, конечно же, доброжелательному разговору.

— Вы уже знаете о приказе? — спросил Гикаев.