Вениамин Шалагинов - Кафа

— Ходи давай! — потребовал Пинхасик. — Ходи, ходи и не кисни, пожалуйста... Ну, что тебе надо?

— Дело.

— У тебя рисовальный класс, милая ребячья паства. Ты творишь свое лучшее произведение.

— Домики. Пишу детские домики.

— Что ж тогда не поехал в Омск?

— Ты знаешь?

Квадратная ладонь поползла по доске, сдвигая фигуры: игра окончена. Косматобровый бог Эллады очнулся от дурмана, и в антрацитовых глазах присяжного поверенного увидел хмель и торжество.

— Кто тебе сказал? Белые?

— Успокойся, красные.

— Я не за себя, как понимаешь...

— Вот и успокойся. И Ксения Владимировна, и Чаныгин пока вне подозрения. Ну, а ты, надеюсь, найдешь, что́ сказать, если официальное любопытство...

— В Омск я не поеду.

— Между тем как это и есть настоящее дело.

— Настоящее, но битое.

— Для тебя нет... Господи! Гречанка с горячей кожей. Казалось бы, какой ненавистью ты должен был платить Вологодскому, деля с ним отзывчивое и жаркое сердце этой красавицы. А ничего, дружили.

— Скотина ты, Евген! Там, в шкафчике, за спиной у тебя, настойка ландыша. Накапай, пожалуйста, в стаканчик.

Прошедшей ночью Кафа долго стояла у окна. Рябая от ветра серебряная протока лежала в черных берегах, подобная большой фантастической рыбине, и дышала. Глядя на нее, Кафа припомнила один свой разговор с Григорием и стала искать на небе звезду Цефею. Звезды бывают голубые, белые, желтые и красные. Цефея была красной. Вот он, овальный венок из великого множества маленьких бело-голубых звездочек, а посередине — одна большая и красная...

Обещая всегда быть с нею, Григорий, тогда еще совсем мальчишка, говорил, что даже из противоположных концов земли они всегда могут увидеть друг друга и ощутить тепло рук. Для этого надо лишь в назначенные минуты глядеть из разных мест на одну и ту же звезду и думать друг о друге. В жизни много необъяснимого... Был случай, говорил он, когда один скрипач, желая задержать эшелон врага, разрушил мост звуками своей скрипки. Он так играл, что нежные звуки его инструмента, вплетаясь в музыку вибрирующего моста, наполняли его новой, неизвестной человеку силой и, раскачивая фермы, обрушивали их в воду. Надо очень захотеть. И тогда далекая звезда примет и пошлет твои чувства в любую сторону, на любые расстояния. Они очень хотели и выбрали вот этот красный камушек в бело-голубом ожерелье.

Дурачки, дурачки, думала Кафа.

И тут же тянулась глазами к медлительному в своих холодных переливах красному камушку, пытаясь припомнить, какие минуты они назначили тогда для разных времен года, и, не припомнив, отходила от окна. Отходила и опять возвращалась.

Так было ночью.

Сейчас же, когда в просторе чистого неба стояло и царствовало одно солнце, а тюремный двор жил своею обычной, серой и сонной жизнью, она снова думала о Григории, только теперь это уже был не луч с Цефеи, не гамма, взлетевшая с Земли в галактику и вернувшаяся на Землю, а сам он, живой, настоящий.

Уже несколько дней не было весточки с воли. Над ее камерой опустился невидимый и ненарушимый колокол полного одиночества. Очевидно, «конь», верный «конь», или сбился с пути, или был схвачен рукой злодея. Но и без него, без потаенных писем она знала, что Григорий в городе. Почему? А нипочему! Знала и все!

Из полосатой будки показался длиннорукий тонкий фельдфебель при усах и шашке и стал открывать ворота. Простучала тюремная карета. Возница, подстегивая коренника одной вожжой, направил экипаж мимо банного корпуса. Карета исчезла. Остался лишь один дребезжащий стук, слабеющий с каждой секундой. Потом опять стало тихо, а со стороны конторы засеменила с громадным узлом белья красавица Кланька со своими наивно-дикарскими монистами над высокой грудью и, остановившись, стала глядеть из-под узла на ее окно. Зубы ее блестели. Где-то рядом захлопали крылья невидимого голубя и чирикнул Куцый. По тому, как он чирикнул, как глядела на нее из-под узла Кланька, как ездовой подстегивал коренника одной вожжой и тоже глядел на ее окно, она вдруг заключила, что красные совсем близко и что Григория она увидит именно отсюда, из окна своей камеры. Он въедет во двор на длинногривом глазастом коне, как у Добрыни Никитича, на папахе косая красная лента, и ворота будут долго стоять открытыми, поджидая остальных. Нет, сначала он придет в ее камеру тайно, и тайно же уйдет на волю. Осведомленный об этом, Гикаев примчится в тюрьму, и бешенству его не будет предела.

Признания Кафы генералу от инфантерии:

Да, я виновна.

Да, я сознаю, у тюрьмы, как и у церкви, есть святые положения и правила, без которых она стала бы ярмарочным балаганом.

Я пренебрегла, я нарушила, я попрала.

Суть же моей вины такова.

Около семи вечера — мои золотые часики несколько ветрены и показывали половину восьмого — в мою камеру пожаловал элегантнейший кавалер, носящий дружески-шутливое прозвище Куцый. Каким образом? Обычным для всех ангелов — через окно. Как и всегда, на сгибе его руки болталась и маняще посвечивала чем-то серебряным тонюсенькая ореховая трость. Учтиво подняв шляпу, он сказал мне добрый вечер и, приседая, комично занес одну ногу за другую, что он делает всякий раз, приветствуя меня, так как знает, что это его милое кривлянье мне очень приятно. Потом он покосился на мрачную железную дверь и шепотом, огородив рот ладошкой, произнес разъединственное словечко: ждите. Кого и когда, он, естественно, не сказал: я понимала это и без слов, шестым чувством влюбленной. Мура? Вы находите, что это мура, мистификация? Напротив! Сказав словечко, он постучал носом по подоконнику, собирая хлебные крошки, растопырил хвост и задал лататы, да так скоро, что только по стуку тросточки о решетку я поняла о его исчезновении. Потом пришел Григорий. Его появлению предшествовала прелюдия си-бемоль мажор из двадцать восьмого сочинения Шопена. Именно ее я услышала в голосе двери, осторожно открываемой господином Галактионом, отменнейшим из надзирателей, который с недавних пор стал моим другом. Почему? Я бы тоже хотела встретить лицо, способное разъяснить мне эту загадочную перемену. Когда мы остались одни, Григорий сказал: «Стены кольями пробьем». И рассмеялся. Дело в том, генерал, что мальчишки и девчонки нашего поселка пели одну разухабистую припевку, в которой клокотала удаль влюбленного сердца. Не очень пышно я говорю, генерал? В припевке были слова: «Нам хотели запретить на вечорочку ходить». Но разве запретишь, если там, за стенами, любимая... Понимаете? И вот: «Стены кольями пробьем, на вечорочку пройдем»... Вина моя, как видите, заключена в том, что я устроила свидание не в положенном месте — только представить, в камере смертников — и тем попрала мудрые предписания закона.