Вениамин Шалагинов - Кафа

— Савва! — позвал его чей-то печальный мужской голос.

Монах, почему-то подумал художник, ему сделалось страшно, и он проснулся.

Замер, оглядывая комнату.

Человека, который позвал, в комнате не было. Была Анфиска. Она стояла спиной к нему с романом в руках и читала. У ног ее было ведро с золой и черным совком, а в раскрытой печурке, на шалашике из лучинок, топтался чистый ласковый огонек без дыма. Она осторожно положила на шалашик два сухих березовых полешка, открыла поддувало и прикрыла печурку. На забеленной чугунной дверце заблистала и заиграла золотая стежка, а в печурке что-то свистнуло и стало петь. Ставни уже были открыты, в окнах стояло роскошное раннее утро, и потому страх, вышедший из сна, жил не дольше мгновения, но ушел он не весь. И Савва Андреич не сразу понял, что чувство, которое он оставил, была радость. Было радостно от сознания, что пришел страх. Пришло чувство. Он вновь доступен чувствам, и чувства доступны ему.

Анфиска положила раскрытую книгу на кухонный стол обложками вверх и села чистить картошку.

Он сел, выпростал ноги из-под одеяла.

— Ну как не совестно! — воскликнула она, услышав за собой движение, и обернулась. — Проснулся и молчит. Вот не буду за это кормить картовочкой, тогда узнаешь.

Он склонился и поддел носком шлепанец.

— Серьезная какая. Что-нибудь с князем?

Он глядел из-под головы, лицо его было лукаво.

— Еще спрашивает. — Она сердито вытерла пальцы о фартучек. — Знаешь, какую он учудил штуку. Держит в руке пистолет и не стреляет. Это же дуэль. А он, видите ли, сильно благородный и смотрит на птичку. А этот изверг бах прямо в него. Хорошо, не попал.

— Не попал? Рад, рад и готов пропустить по этому поводу рюмочку анисовой. Во здравие, так сказать, сиятельного князя и нас, грешных. Одну. — Он показал палец. — Я отвернусь, а ты достанешь из своего потайничка. Не помру, не помру, обещаю...

Проводив Анфиску, Савва Андреич погрузился в старое вольтеровское кресло и, отвалившись на жесткую подушку, блаженно прикрыл веки. Рюмка зажгла его скулы, кровь позванивала в ушах, мягко толкалась в голову, а душа была размягчена и благодарна. Из золотой бугристой рамы на него глядела зеленоглазая «Сваха»: редкие светлые волосики усов победно вздернуты, глаза круглы и пьяны, и в каждом по золотой рыбке на месте зрачка. Черная ее шубка отливает желтинкой искрящегося буса. Он припомнил, как трудно давался ему этот искрящийся бус, потом подумал, что таким же отливом посвечивала на солнце сумочка Ксении Владимировны, когда она стояла на крылечке, и ему стало неловко. Тут, под рамой, было место Юнны. Только ее. Золотые рыбки, неподвижно стоявшие в зеленой заводи, протестующе дрогнули плавниками, заходили, и тут же пришло, накрыло с головой знакомое чувство необратимой утраты и раскаяния.

Конечно, отказ Чаныгину был одновременно и отказом Ксении Владимировне. Устраивая их встречу, она знала, какой будет просьба Чаныгина, и, возможно, втайне надеялась, что он, Савва, ответит согласием. По-видимому, отказав Чаныгину, он поступил правильно. Но так ли, теми ли словами? «Я ухожу. Сожалею и ухожу. Нет, нет, провожать меня не надо». Так говорят врагу. И она подумала, конечно: так говорят врагу, он говорит так, как говорят врагу, и хочет, чтобы она поняла его. Где она была тогда? Да, стояла на крылечке, боком к нему. И всем своим видом, рукой вдоль тела, поворотом головы, влажной синью своих чудесных глаз выражала недоумение и печаль. Чаныгин сказал о Кафе: «Спасти ее без вас некому». Слышала ли она эти его слова? И что подумала, если слышала? Отказом Чаныгину Савва убивает Кафу. Онубивает Кафу. Не сумасшествие века, не война-пагуба, не тот розоволицый, что гундосо вычитывал смерть по бумажке, не душегуб от инфантерии, не те, с омской вершины, что присвоили себе противоестественное право убивать инакомыслящих, и только за то, что эти, другие, хотят людям добра, благоденствия.

Не они, а он, Савва!

Золотые рыбки вновь стояли недвижимо, они слушали и слышали жестокость. Над миром воспарила смерть. Смерть не по сроку, назначенному природой, а по прихоти другого, несправедливая; как всякое убийство, и вдобавок кощунственная, ибо накатывалась она своим вечным мраком на душу юную, чистую и не только не преступную, а благородную, святую, так как вела ее по земле Идея, божество настоящее и единственное.

Пинхасик состроил свою привычную за шахматами мину презрительного превосходства и двумя руками — одна навстречу другой — поменял местами короля и ладью. В какой-то миг этого священнодействия он походил на бурятского божка больше, чем сам божок.

— Скажи, Евген, — спросил Савва Андреич, — у тебя когда-нибудь болит душа?

— Поясница болит. А души у меня нет, Савва. Как и у тебя. Душу придумали язычники и поэты.

— У меня есть, — со вздохом сказал Савва. — А судейским зачем она? Ну, а как ты чувствуешь старость?

— Жрать стал свирепо.

— Евген, Евген! Отшатнутся от тебя люди. Циник ты... Умрешь на соломенном тюфяке в приюте для престарелых.

— Но я серьезно. Я действительно стал отпетым чревоугодником. Вхожу к тебе в сенцы, витает дух малосольных огурчиков со смородиновым листом, и я уже валюсь с ног.

— И у тебя, конечно, есть на этот счет своя философия?

— Логика матки-природы. Любовь, как известно, самое расточительное чувство. Но донышко у нее имеется. Бог видит, что я уже не Крез в любви, а нищий. Ева мне ни к чему. Он берет ее обратно и награждает меня чревоугодием. Меняет, так сказать, вожделения.

— Значит, донышко есть? Все чувства идут с нами до могилы, а вот любовь...

— Да ты не влюбился ли? Савва?

— Влюбился...

Савва Андреич передвинул ферзя и, подергивая седую прядку бороды, заговорил о том, как ему трудно в последнее время.

Старость называют возрастом самоограничения, строгих берегов, мудрости. Но главное в ней не это. Старый человек чувствительней, ранимей, а в общем-то и выше самого себя в прошлом. Он преувеличивает добро, чище видит красоту и грацию женщины. Лепет ребенка для него музыка с неба. И оттого в умилении он плачет, умиление его исступленно и может походить на припадок. Это — страдающая совесть. Припомнив какой-то свой давний проступок, грех, на котором десятилетиями лежал прах забвения, он вдруг стенает и казнит себя с таким отчаянием, будто это свежая кровоточащая рана.

— Ты, конечно, кого-то ухлопал, Савва, — сказал Пинхасик.

— Евген!

Старый художник устало прикрыл веки.

— Раскаянье ест меня поедом, Евген, и мешает жить. Верующий сказал бы — это очищение перед встречей с богом. У бога нет судей, и человек перед смертью судит себя сам. К неземному обиталищу он приходит с собственным приговором. Ну, а я вижу в этом другое: жизнь бьет тебя наотмашь, радует и делает лучше. В раскаяньи — опыт бытия, горький и радостный, все печальное и светлое, все слова, вся музыка, которую ты слышал, все прекрасное, чем напитала тебя природа и люди...