Вениамин Шалагинов - Кафа

— Скажите, Глеб! — заговорил он, устало прикрывая веки. — Вы всегда подгоняете эксперта в определенную сторону? Зачем вы пришли? Узнать мое мнение или навязать свое? Анфиска права. Вы так вдохновенно ораторствуете, что, будь я слепой, я бы увидел перед собой благородный металл и, достав печатку, поставил бы самую высокую пробу. Но я зряч.

— И предубежден, слава богу.

— Слава богу? Вы и на самом деле добиваетесь от меня телячьих восторгов? Кто ж автор этого? Убийца честного пахаря? Смутьян? Или, напротив, жертва злодейства, которую вы защищаете смертью?

— Скорей жертва.

Мышецкий пошелестел, перекладывая рисунки, и сказал, что он, к сожалению, не захватил работы, колдовство которой кружит ему голову. Там — одинокая фигура женщины в струящейся на ветру красной косынке да серый фон. Не то небо, не то туман с косым, очень редким снегом. Ни домов, ни земли. Серое и женщина. Но тот, кто бывал в Петербурге, при первом же взгляде поймет, что серое — это Петербург. И не давний. Не поры Петра или Екатерины, а вздыбленный город мятежа пятого года. Невидимое в сером войлоке, позвякивает оружие солдат-усмирителей. Баррикада на прицеле. «Остановитесь! — кричит женщина. — Остановитесь!» Глядя на провал ее изгибающегося рта, вы слышите именно это.

— Да что я распространяюсь. Вот этот рисунок.

Запрокинутая голова Саввы Андреича неподвижна. Глыба его лба величава, крупные черты лица спокойны: спит бог Эллады.

Но спит ли?

— Что вы сказали, Глеб?

— Да вот... нашелся этот рисунок.

— Э, не надо... Я очень устал, Глеб. Оставьте свою папку, и, может быть, я взгляну на рисунки еще раз.

Потом они стояли у ворот, на мостике, только вчера сколоченном из сырой тесаной лиственницы. Брат художника, Модест Андреич, выметал из канавы мелкую щепу, белевшую на черной и влажной земле, как свежая известка. Потное его лицо блестело. У коляски через улицу стояли кружком ординарец Мышецкого, ездовой, письмоводитель прокуратуры и прибывшая на гастроли дрессировщица белых мышей: прикрытое панамой очень бледное лицо, небрежно намалеванный, карминно-красный рот и толстые, по карандашу, черные брови. Савва Андреич глядел на компанию, на брата, на его руки и говорил Мышецкому, что все гениальное является миру как радость и трагедия. Гений приносит с собой утверждение и отрицание. И то и другое из одного источника: гений нов. Невероятно нов. И потому должен убедить в своей правоте не только болото лжемудрых законодателей, готовых удовлетвориться, скажем, Брюлловым или Тропининым и навсегда убить вечный зов к совершенству, но и самого себя. Прав ли я? — вот вопрос. Нет, не прав, отвечает один и сходит с круга. Это трагедия. Я прав, говорит другой, несомненно прав, но как продраться через каноны, страх, подлость и святую убежденность. Ведь ты пришел в стареющее искусство как ниспровергатель и опустошитель. Неприятие гения — это не только вой бездарности, но и голос честного, высокого искусства. Это неизбежно и страшно, ибо на стороне этого старого, честного, высокого искусства не только одна неправда.

— Простите, — сказал Мышецкий. — Это как-нибудь связано с тем, что я показывал вам?

— Никак!

Сердито, почти злобно.

И, повышая голос:

— Никак!

Как и в прошлый раз, Чаныгин сидел на верстаке (левая нога поскребывает земляной пол), а Парфишка Терентьев стоял в полуприкрытых дверях и, подперев молодецким плечом притолоку, беззвучно потряхивал пальцами над своей незабвенной балалаечкой, сплошь обклеенной переводными картинками: барышнями в светлых пшеничных локонах, кавалерами, барашками на лугу, силуэтами темных замков с летучими мышами и совами на подъемных мостах. Саранка, сунутая за ухо, торчала бутоном вперед и так же, как сам Парфен, поглядывала на пути, на эшелоны, на станционный перрон в огнях с кучками пассажиров и гуляющих.

В литейке все было по-старому.

И даже людей столько же. И многие сидели и стояли там же, где они сидели и стояли в прошлый раз. Только тогда не было такой трудной тишины, такого внимания к каждому слову, не было общей беды. Тогда товарищине судили товарища. И так как, уступая обстоятельствам, они судили его сейчас без негои надо было представить, что бы он сказал в объяснение и оправдание, услышать слова, которых не было, увидеть его лицо, а потом все это, не сказанное, не бывшее, строго взвесить и, подняв руку, вернуть его своим голосом в круг товарищества или, напротив, изгнать и даже казнить, каждый сознавал себя не только судьей. Каждый обвинял, защищал, предъявлял свидетельства и наблюдения и только потом судил.

Грачев задал вопрос Чаныгину.

Тот ответил.

Но в этом ответе, очевидно, не было того, что ожидал литейщик. Он озабоченно посунулся вперед на своей табуретке и снял картуз с таким видом, будто именно картуз мешал ему спросить понятно.

— Ты главное скажи, Степан, — потребовал он. — Почему вышло такое, что Федяка Портнягин потянул вдруг не туда? Откуда у него такая линия?

— Портнягина мы не обсуждаем, — возразил Чаныгин.

— Ну нет, Степушка! — Грачев покачал головой из стороны в сторону. — Обсуждаем мы, конечно, Григория, но вот как с Федякой Портнягиным? Ведь он не как-нибудь, а спецьяльно, Федяка-то. Ему бы — мотай в Иркутск, выполняй, какое там поручено заданье, а он слез. Он же спецьяльно. Слез, нашел тебя. Да и там, в Омске. Что-то ведь было. Ты вот за Гришку. Неплохо. А вдруг он и на самом деле вильнул? Я вот, к примеру, так и решаю: вильнул. — Грачев надел картуз и уточнил: — Должно, вильнул. Скоко мы его не видели? Гришку-то?

— Не в том дело, Грачев, — поморщился Чаныгин и, выдвинув из верстака ящичек, достал кисет с куревом. — Не то важно, сколько мы не видели Григория, а то, сколько видели. Сколько знали. Каким он был. С нами, с отцом, с матерью.

Кисет, свернутый валиком, был из толстого, мохнатого плюша цвета молодой лиственничной хвои. Чаныгин развернул его, раскурил цигарку, пыхнул дымком и протянул руку с кисетом Ивану, сидевшему ближе других.

— Ты, что ли, цыганишь?

— Парфен.

— Парфен потерпит. На посту... А то, как было, я расскажу, конечно.

Чаныгин поелозил по верстаку задом и сполз с него, медвежевато, медлительно.

— Начну с расстрела в Новониколаевске, — сказал он.

И стал рассказывать в своей обычной манере убежденного раздумья, только, пожалуй, еще медленней, чем всегда, с паузами, с долгими жадными затяжками, с переступанием с ноги на ногу.

Большевиков расстреливали на яру, в поднебесье. Мертвые, пробитые пулями, они падали в адову прорву на обдутые от снега каменные нагромождения. Смерть выступала дважды. Пуля не всегда умела, камень же умел всегда, и там, внизу, гасла любая свеча разума. На Григория надвинулись две смерти. Одна опоздала с выстрелом, вторая не успела подставить под сорвавшегося с кручи дьявола свой камень. Скос яра кинул его через кремнистое ложе в завитую хиусом снежную гриву. На его счастье, поймой реки возвращался порожняком, скрипел и дымился на стуже хлебный обоз. Мужики подобрали парня, дали хлебнуть спиртяги, оттерли обмороженные пальцы и уши. Потом — Омск и новый арест контрразведчиками. Допрашивали в одноэтажном кирпичном особняке, обставленном черными елками. Дубовую парадную дверь с резным двуглавием орла распахнул какой-то сумасшедше веселый южанин в мундире английской колониальной конницы — белые гетры, желтые башмаки с пряжкой. Первым в кабинет начальника контрразведки увели Мирона Атаманычева, схваченного вместе с Григорием. Но вернули другого. В одежде Мирона прихромал кто-то другой. У того было длинное лицо, у этого круглое, зиял беззубый рот, удвоившиеся губы были вывернуты, черны и ничего не выражали, чуб развился, прямые волосы сникли, стали тонким влажным платочком. Григория начальник контрразведки встретил вопросом: «Надеюсь, разглядеть своего дружка ты успел? Зрелище, как видишь, не для слабонервных. Тебя же мы не тронем. При условии, разумеется, если поймешь, что нам надо». Через четверть часа человек в белых гетрах и тонкогубый молоденький подпрапорщик в штатском доставили Григория на ту же явочную квартиру, где он попался. В горнице под развешенными на стене фотографиями дедушек и бабушек, солдат с бутафорскими биноклями на груди, женихов и невест сидела новая партия задержанных. Еще на пути к явке человек в белых гетрах с видом таинственным и благожелательным объяснил Григорию, что именно ожидает от него контрразведка. Сущую малость! Вглядеться в лицо каждого ему предъявленного, а потом скрытно от задержанных сказать, кто из них большевик. Все шестеро в горнице были большевиками. Григорий постоял перед каждым, покачиваясь на носках, чужой, равнодушный и даже беззаботный, а по возвращении сказал в контрразведке, что никого из предъявленных он не знает. Очнулся на соломе. Повернуть язык во рту было невозможно. Свет, жиденько струившийся из оконца, загораживали несоразмерно толстые решетки и собственное лицо, наплывшее на глаза снизу... Есть правило логики: после того — не значит, что от того. Шестеро решили вопреки этому правилу. Григорий сказал «нет», контрразведка услышала «да», и всех арестовала. А так как произошло это после того, после процедуры их опознания Григорием, и выглядело как следствие этого опознания, а Григорий не походил на задерганную жертву охранки, был спокоен и, кажется, весел, независимо похаживал по горнице, своих разглядывал без видимого сочувствия, то и шевельнулся в душах червячок сомнения: а вдруг? А вдруг переметнулся, ушел в белые?