Вениамин Шалагинов - Кафа

Потом — шаги за дверью.

И вошел Мышецкий.

На этот раз он был в штатском. Пиджачная пара. Мягкая фетровая шляпа пирожком, с очень узкими полями. Все это делало его моложе и элегантней.

Не готовый видеть его у себя в доме, старый художник растерянно поднялся и едва не кинулся к нему с объятиями.

— А, господин поручик! — воскликнул он вместо этого. — Какими судьбами?

Обида все еще лежала под сердцем.

Гость поднял шляпу, учтиво беря ее с самой высокой точки, и поклонился.

— Чисто деловое свидание, — сказал он без улыбки.

Он заметил, конечно, и растерянность Саввы Андреича, и ту стихию дружеского чувства, которая едва не смела их взаимной отчужденности, но понимал, что скорое примирение вряд ли возможно, и потому торопился сказать о цели прихода.

— Что-то вроде криминальной экспертизы, — добавил он и качнул рукой. В ней была большая пухлая папка, перевязанная тонким зеленым шнуром, каким прошивали в судах секретные бумаги, чтобы скрепить затем его концы сургучным двуглавием. — Решаюсь просить вас продолжить то, чем вы сейчас заняты.

Он кивнул на детские рисунки и только теперь позволил себе улыбнуться.

— Прошу! — художник показал на кресло против себя. — Взглянуть взгляну, но бумаг, предупреждаю, составлять на сей предмет не намерен... Ничего, что я называю вас господин поручик?

— Этого я заслужил.

Мышецкий опустился в кресло и, развязав папку, откинул жесткий матерчатый клапан.

Достал несколько рисунков.

Это были рисунки Кафы.

— Вот, — сказал он. — Истинные достоинства этих вещиц вызывают разноречивые суждения. Поскольку же сами они, как и их объективные достоинства, — юридический факт, которому дано колебать весы правосудия, прокуратура хотела бы услышать ваше слово.

Обе руки Саввы Андреича недвижимо лежали на подлокотниках.

— Я должен поставить на этом пробу? — спросил он, не глядя на рисунки и не двигаясь. — А вы? Вы сами?

— Эксперт — тот же судья. Я же прокурор.

— Все у вас не как у людей. Ну, а мне-то вы можете сказать свое мнение? Действительно это золото или дерьмо?

Руки по-прежнему лежали недвижимо.

— Золото.

— Хм. Давненько что-то не удивляла меня святая русская кисть. — Взяв, наконец, рисунки, Савва Андреич положил их на колено. — Все это трогает вас? А чем же, если открыться?

— Неповторимостью, как разумею.

— Неповторимо все, что мы видим и делаем, плохое и хорошее. Даже копия, которую пишет тот же художник, что создал оригинал.

Мышецкий постучал папиросой по крышке портсигара.

Поискал спички.

— Любезнейший Савва Андреич... — сказал он, закуривая. — Я сознаю, что тогда, ночью, глубоко обидел вас. — Лицо его было угрюмо. — Но справедливо ли с вашей стороны...

— Срывать обиду на созданьях кого-то третьего?

Мышецкий поморщился. Возможно, причиной тому была его же папироса. От ее чадного хвоста воздух в комнате делался синим.

Савва Андреич перекинул в папке еще один лист. В голосе его проступили нотки примирения.

— Что ж, вернемся к рисункам, — сказал он и протянул папку Мышецкому. — Найдите здесь то, что вас особенно радует, и попробуем рассуждать, как сам царь Соломон, справедливо и доказательно... Не это и не это? Ага, вот это. Хм. Рисунок без подписи, и потому сразу же назовем его. Что бы вы предложили?

— «Черная месть», «Час пробил» или что-то третье в этом роде.

На полулисте хорошей бумаги стояла черная дама в белом. Символ тайной, бездонной и казнящей мстительности — не черная кожа, а черная душа. Мрак... Короткий легкий рукав открывает голую черную руку. С ладони в белой перчатке сыплются в чашу с напитком белые кристаллы яда. Затаенно черное, беспощадное, жестокое прикидывается здесь первозданно чистым. Снегом горных вершин. Час пробил! Другая рука, другая белая перчатка замерла где-то у плеча. Она с часами. Часы отмерят теперь последние мгновения чьей-то жизни и поведут счет первого мгновения небытия. Час пробил!

— Что вы здесь видите? — спросил Савва Андреич.

— Верность целого. Впрочем, не то. Дух мстительного чувства, который витает в каждом атоме. Обратите внимание на руки. Та, что бросает яд, грациозна и тиха, подобна змее: вот-вот — и жало убийцы без звука нанесет удар, который не повторяют, так как смерть тотчас же прикроет жертву своим крылом. Это не рука, это рок. Нечто глубоко равнодушное, неотвратимое. Другая рука еще тише. Она ждет. Час настал, но еще не подошла последняя секунда. Мгновения падают, гаснут, а рука слушает, ждет...

— У вас слишком тонкая кожа, Глеб, — сказал Савва Андреич, и невозможно было понять, похвала это или осуждение.

— Теперь лицо, — продолжал Мышецкий. — Оно не прописано и бесформенно. Без губ, без носа. Поглядите — темная, бурая земля. Такой она бывает в полном мраке. Цвет тысячелетней мумии. Темень миллиона ночей. И на этой на мертвой и темной глине, на лице мумии: глаза-фонари. Как они живы! Приглядитесь! И, главное, чем это достигнуто?

— Три палочки. Три манерных палочки.

— Да, глаза — это три палочки в пустоте: так, так и снова так. Буква эн, положенная набок. Не манерно, а свежо. Две пустоты, две дыры на черноте набиты теперь живым, чуточку холодным свечением. Набиты! Это вещество. И образ. Образ исступленного чувства, которое не остановилось бы перед тем, чтобы швырнуть в преисподнюю весь мир, все миры, дабы кто-то стал землей, дымом, горсткой золы. Это образ уходящего, которое мстит своей смене только за то, что она неизбежна.

— Это Медея, — сказала Мышецкому Анфиска, выходя из-за ширмы под ручку с Ненилой.

В свободной руке она держала утюг с красневшим еще в дырках самоварным углем. Под мышкой у Ненилы торчали два зонтика: синий и желтый. Поскольку в общей своей особенности очаровательные глазки не совсем управляемы, то и здесь они стыдливо посияли поручику Мышецкому, сначала одни, потом другие и, наконец, те и другие вместе.

— Вы так здорово рассказывали... — похвалила Анфиска. — Конечно, это Медея.

— А по-моему — палач, — возразила ее подружка. — В Омске, говорят, есть такой страшный палач... Он при каком-то министре...

— Дура! — толкнула Ненилу Анфиска. — Это же прокурор!

И, улыбнувшись Мышецкому, присела в реверансе:

— Извините. Она думает, вы артист.

— Извините, — отозвалась эхом ничуть не смутившаяся Ненила и тоже присела: — До свидания!

— Я вытрясу утюг и поставлю в сенках, — сказала Анфиска Савве Андреичу. — А ты приберешь. Только не забудь, Саввушка. До свидания!

Глазки повторили свой маневр в сторону Мышецкого, и девчонки ушли.

— Если это Медея, а не какой-то символ, — сказал Савва Андреич, — то и художник всего лишь иллюстратор, а не философ. Он беднее и у́же, чем вы думаете.

Обойдя скрипучее, как колодезь, вольтеровское кресло с залосненным сафьяновым сиденьем, Савва Андреич немножко сдвинул его и грузно опустился.