Вениамин Шалагинов - Кафа

Пахомов ухмыльнулся, поиграл на сундучке проволокой, подвешенной к пробойчику.

— Один отрицает, другой верит. В самом деле, железно. — Он резким движением набросил проволоку на пробойчик. — В теперешнем водовороте, как знаешь, сносит и не таких.

— Не таких сносит, таких не сносит... Он у меня вот... — Чаныгин соединил ладони. — Как чистая вода в пригоршнях. Спроси себя: зачем он сюда приехал. Торгануть своими? Но ведь тут его знают как облупленного. Верная же петля такому в Городищах. Он ехал сюда ради Кафы. Ради нее, только ради нее. Знал, что мы обвиним его в самом несправедливом и страшном, и — ехал. Красивый парнишка, Пахомыч! Позавидуешь такому.

— Позавидуешь, позавидуешь! — Раздумье в голосе. — Ты все объяснил себе? Почему обвинили? Почему послали Портнягина? Покажи мне другого, который бы вот так... и от волка ушел, и от медведя ушел... Два раза из-под расстрела?

— Ну, а мы с тобой? Сколько раз кружил ворон над нашими головушками.

— Другое, Степан! — Раздраженно: — Совсем другое!

К монаху и дамочке подошла, постукивая батожком, господня бабуся в беленьком платочке и стала что-то нашептывать праведнику, склонившись к его фиолетовой скуфье, успевая при этом бросать взгляды то на красные полусапожки, то на их владелицу, торопливо опускавшую вуаль на лицо.

Миг и все трое, гуськом, потянулись в сторону храма. Обходя железный сундучок, монах игриво толкнул его ногой и гоготнул жеребчиком:

— Должно, бомбы?

— А ты не балуй, — предупредил Чаныгин. — Громыхнет и — прощай, ухажерочка.

— Бог отведет беду.

Монах метнул лапищу на лоб и гоготнул еще раскатистей.

— Мы вас знаем, — прозвучало из-под вуали. — Только не бойтесь. Гаврилу вот кличет отец Николай. К архиерею — гости. Генерал с адъютантами. Так что вам лучше в другое место.

— А мы тоже в гости не прочь, — сказал Чаныгин, вставая. — Верно, Пахомыч?

Когда троица исчезла за соснами, Пахомов поднял свой сундучок, и друзья спустились с увала к Монашьему озеру.

После того, как его преосвященство архиерей Евсевий во второй раз за трапезу отхлебнул из рюмки маленький глоточек облепиховой и, сославшись на нездоровье, оступающейся походкой направился в свои покои, гости заговорили вразнобой пьяными голосами, задвигали стульями и стали выходить в сад. Мышецкий, Варенька, Тошка и отец Николай, улыбчивый мужичок в штанах и сапогах, с корзиной на сгибе руки, спустились через воротца в старую порубку собирать рыжики. Девицы, портупей-юнкер и два прапорщика с визгом и непрерывными шутками потащили граммофон к утопавшей в кедраче длинной скамейке, которую тут все называли «архиерейской». Компания картежников — г-н Глотов, г-н Благомыслов, г-н Лох и г-н Назин — расположилась в высокой беседке с крылечком. В чьих-то руках моментально щелкнули готовые к сдаче карты. Монах Гаврила принес легкое венское кресло и, умствуя, долго искал для него место возле беседки. На тропе возникла живым, двигающимся треугольником порывистая фигура генерала Гикаева. Из-под распахнутой черкески — полотняная рубашка в тонкой васильковой прошве, уныло болтающийся неуместный ятаган, голова не покрыта.

Он пьян, конечно.

И нежен к самому себе.

Усаживаясь на подставленное монахом кресло, похлопал себя по ляжкам, очевидно, искал портсигар, чертыхнулся — карманы были пусты — и, прикрыв глаза, с наслаждением подставил лицо солнцу.

— Два паса, в прикупе чудеса, — сказал сверху г-н Лох.

— Милейший Лох, — позвал Гикаев, — угостите, пожалуйста, папироской.

По сходцам затопали сумасшедшие шаги подхорунжего: просьбу сильных мира сего он исполнял не менее проворно, чем команду «тревога».

Дымок поклубил в небо, а вслед поклубили мысли генерала. Залила приятная разнеженность от выпитого вина, от ласки, которую источало солнышко, от картины перед глазами. Через редкие красные стволы сосен виднелась высокая насыпь — чистый речной песок, в голубизне истаивало белое парчовое облако, и такое же облако лежало в озере.

Наверху шлепнула карта.

— Итак, без двух, да еще и втемную, — с оттенком торжества в голосе воскликнул над головой Благомыслов.

Гикаев не любил этот голос.

Чувство разнеженности все еще заливало его душу, и, как бы поощряя это его состояние, архиерейский граммофон под кедром плакал о чайке, которой не стало:

Тихая печаль, покой и умиротворение дышали над миром.

Но голос! Голос Благомыслова!

Хотелось думать, что война прошла, вернулось доброе старое время с таинством единодержавия, с чувствами сладостного трепета перед безмерностью власти одного человека, любви к нему, страха перед ним, умиления и удивления. Из чего-то клочковатого, постоянно меняющегося, как текущий в безветрии дым, вставала Россия. Великая Россия со всем своим исконным и обязательным: лесная, луговая, избяная, еретическая, скоморошья, ярмарочная, босая, пьяная, гармонная, полная бед, удальства и талантов... Вот она, вот она! С ее мудрым вечерним звоном над мглистыми пажитями, с нуждой, с расстегаем и семужьей тёшей, с поддевками и вицмундирами, с тайными монастырями и молельнями, с роскошью столиц, с красотой древних русских нарядов, от которых хорошеют все дурнушки, с балами до рассветного тумана, с парадами, пикниками, с неунывающими мордастыми солдатами, с их бравой, озорной песней...

Но голос, голос!

Все реки текут вниз, думал он через минуту. Только вниз. Все падает вниз. Ничто не падает вверх. Падать вверх невозможно. И, повинуясь этому закону мирозданья, все предметы, все явления возвращаются к нулю, от которого поднимались. Все падает. Короны и звезды, крепости, благополучия и могущества, богатства, создаваемые веками.

Какая чушь эти французские стрельбы через город. Глотов плетет петельки, чтобы набросить их потом на птичку. Но петельки падают на пустое место. Птичка живет. Теперь уже все видят, что разноголосица этих ложно многозначительных залпов никого не испугала. И даже напротив. Пан Годлевский, к примеру, воспользовался ею как ширмач пиджаком и прикрыл свою преступную руку. Прикрыл и выкрутился! Ушел без единой царапины! А Кафа?

Что-то закрыло солнце, и ласковое тепло пропало. Гикаев разлепил глаза и увидел перед собой монаха с дорогим соборным подносом, с маленькими на нем коньячными рюмочками, наполненными наполовину. Качнулся поднос, качнулся коньяк в рюмочках, лицо монаха стало учтиво сладким и выразило приглашение.

Гикаев показал жестом, что пить не будет.

— Сюда, сюда! — послышалось сверху.

С беседки, дробно топоча, скатился пунцовый, улыбающийся Лох, выхватил у монаха поднос и, приняв осанку чопорного петербургского официанта, вознесся на верхотуру.