Вениамин Шалагинов - Кафа

— Вот ведь каков! А? — Художник молодо вздернул голову. — Все ясно. Пьер Вологодский милует, а я отделывал с ним трепака и пил на брудершафт. Верная протекция, так сказать. Ну, а что же я должен сделать? Отбить депешку?

— Надо с ним встретиться.

— Поехать к нему? В Омск? Но ведь это не городищенский Порт-Артур: махнул на извозчике через линию — и там.

— Что-что, а поезда наши. И железка, по которой они бегают. Чехи сейчас готовят спецпоезд до Татарки. В приказе сказано: самого экстренного сообщения. Вас мы посадим в служебное купе. А на Татарке к вам выйдет наш товарищ.

— Большевик?

— Может, и большевик.

— А я к той поре уже не Савва Попов, лицо под гримом, фальшивый зачес, сапоги, шаровары из чертовой кожи? Нет? Как, как? Секретна лишь цель поездки? Ну, а что я скажу брату или той же племяннице?

— Что-нибудь придумаете.

— Кривое и подлое? У вас очень независимый вид, молодой человек. Это плохо.

Художник нервно скривился и взял мольберт. Ощутив его в руке, он припомнил, что уже уходил сегодня с этого места и глянул на высокое резное крылечко, по которому поднялась тогда Ксения Владимировна. Она его просила! Боже!

— В первую минуту я подумал, что напишу с вас русского солдата. «Его мало убить, его надо еще и повалить». Этого. Шрам через обе губы, плечи. Ошибся, Саввушка! Я отвергаю ваше предложение.

— Принять ваш отказ не могу. — В голосе Чаныгина прозвучала шутливая нотка. — Не уполномочен.

— Бросьте эти коленца! В разгуле, который вершат теперь люди, я глубоко нейтрален. — Художник с видом отчаяния разглядывал ямки, которые делал тростью на дорожке. — Не красный, не белый. И горжусь этим, как настоящей ценностью, доступной далеко не каждому.

— Это несчастье.

— Любить всех русских — несчастье? А убивать? Я должен лезть в драку и в этот ваш заговор?

— Это не заговор. Пинхасик защищал Кафу на глазах всего города.

— Так и послали бы его!

— Поехать лучше вам.

Его надо еще и повалить, с раздражением подумал художник. Не дамся! Не дамся!

— И кто мне прикажет? — спросил он.

Голос его взвился и стал высоким и страстным.

— Кто, спрашиваю?

— Никто, конечно. Просто вы поймете, что спасти ее, кроме вас, некому.

— Не пойму.

Чаныгин молчал. Он глядел на художника с таким видом, словно вдруг увидел, что перед ним не Савва Попов, а кто-то другой, и вот он силится понять, почему не разглядел этого раньше. Угадывая это его состояние, художник чувствовал, что каждая секунда наступившего молчания делает сказанное им пошлее и омерзительней.

— Вы обложили меня, как загнанного лося, — сказал он, виновато разводя руками. — Флажки и флажки... Все предусмотрено, все расписано. А меня вы спросили? Обидно! Обидно и унизительно. Я не могу с вами, поймите. Я могу только один. Один. Я в одиночку остановил коляску Мышецкого. Затем, тайно ото всех и снова в одиночку, я ломал шапку перед генералом Гикаевым. И все ради Кафы. Но с вами я не могу. Не могу вертеть колесо машины, которую вы, красные, предупредительно соорудили для меня... Посторонитесь, я хочу пройти!

— Я не пущу вас!

— Как любезно! Научитесь внимать словам другого. И еще мужеству переносить отказ с достоинством.

— Такого поезда больше не будет.

— Посторонитесь.

Чаныгин посторонился.

— Только не ставьте точку, — сказал он. — Когда все будет готово, я приду за вами.

— Боже!

На высоком резном крылечке образовалась фигура Ксении Владимировны. Застучали каблучки. Черный стеклярус оттолкнул какую-то странную световую гамму и на какой-то миг напомнил темно-золотого карася, почти квадратного, очень старого и медлительного.

— Я ухожу, — сказал ей навстречу Савва Андреич. — Сожалею и ухожу. Нет, нет, провожать меня не надо.

Идея пойти к старому художнику возникла у подпольщиков в ту ночь, когда провалился побег Кафы. Стало очевидно, что пан Годлевский выходит из игры вместе со сценарием, а восстание невозможно, и не только потому, что вслед за головорезами Аламбекова на Городищи свалилась ударная сотня конно-егерской бригады атамана Красильникова, а из-под Нижнеудинска прибыл еще один эшелон чехов. Сиббюро ЦК большевиков разъяснило городищенцам, что Москва по-прежнему ориентирует подпольные организации не на восстания в городах, а на военную помощь городов деревне. Главной задачей стала партизанская война. Две надежды рушились, две оставались: Савва Попов и отчаянный ночной налет на тюрьму.

Теперь же, с отказом художника, терпела неудачу и еще одна, третья возможность спасти Кафу.

Но так ли?

Чаныгин ставил на дворе самовар. Когда тот засипел гундосым комариным голосом, снял трубу, потом крышку, погрузил в воду несколько куриных яичек в полотенце и, вернув на место трубу и крышку, пошел под навес за калачами.

Теплый августовский день разгорался. По соседству у монопольки слышались оживленные голоса: ломовики снимали с подвод ящики с водкой. По улице мела метла, на мосточке за воротами постукивали каблуки: мальчишки играли в зоску [17] Играть в зоску: подбрасывать «щечкой» ноги кусочек длинношерстной овчины с прикрепленной к мездре свинцовой бляшкой. . Перекрывая все эти однообразные, негромкие, очень обыденные и мирные звуки, затарахтела телега, потом заиграла гармонь, должно быть на телеге, и голос вывел слова:

Выражая глубокое и покойное раздумье, голос плыл на басовом гуденье инструмента. Гуденье было такое же глубокое и живое, как голос, и Чаныгин подумал, что все это он когда-то слышал, и на душу пролилось что-то теплое и отрадное. Гармонь и голос стихали, отодвигаясь к монопольке, смешиваясь с голосами ломовиков, и наконец стали совсем неразличимы.

— Дядь Степа, а дядь Степа! — позвал кто-то с улицы. — К вам тут дяинька.

Чаныгин шел к дому с самоваром и калачами, нанизанными на одну руку.

— Тебя спрашивают.

В подворотне на месте вынутой доски метнулся соломенный вихор Гераськи,соседского мальчугана.

— Пусть толкнет калитку. Не заперта, — ответил Чаныгин и поставил самовар на крылечко.

Во двор вошел горбоносый цыган, изящный, тонкий в талии, с гармошкой на заплечном ремне. С темного лица поблескивали зубы и очки в железной оправе. Спросил, раздвигая губы в простодушной улыбке:

— Гостей принимаешь?

— Калачи на руке, значит, принимаю. — Чаныгин кивнул на крылечко. — Шагай передом... так... а теперь направо.

В кухне с чистыми ситцевыми занавесками над полатями, с лесенкой, с выскобленными ножом, еще не просохшими полами гость потянул с плеча всхлипнувшую гармонь.

Снял очки. Спросил:

— Так и не узнал, похоже?