Вениамин Шалагинов - Кафа

Любовь закружила их.

То была скачка без поводьев, вне ощущения внешнего мира, вне людей и времени. И если он знал, что у этого пути неизбежен конец и где-то судьба уже поставила тупик, то она видела даль без пределов. Любовь стала для нее единственным повелителем, праздником, который не проходит. И когда он сказал ей, что должен на время оставить Петербург, так как у него есть дела в Финляндии, он пишет свое «Северное полотно», для которого не видит здесь натуры, она лишь дрогнула ресницами, будто очнулась, и, глянув в сторону, спросила:

— Значит, все, Саввушка?

Наивный, чуточку сентиментальный роман оборвался неожиданно, по его вине. Продавщицу цветов — ее звали Юнна — Савва Андреич уже никогда не встречал. Единственной вестью, которую она подала, оказалась почтовая бандероль из Иркутска с холстом «Сваха», свернутым трубочкой. Здесь же была медная дощечка и никакой записки.

Прошло много лет, а он все еще помнил ее, помнил, кажется, любил, раскаивался в легкомыслии и жестокости и всегда верил, что встретит ее снова.

И вот встретил ее голос.

Собрав мольберт, он отрешенно закрыл веки. Ничто больше не удерживало его в архиерейской усадьбе, но он не уходил. Ждал. Ждал ее прихода. Хотел ее видеть сегодня, как хотел этого и вчера. Странное желание! Конечно, она ничем не напоминала Юнну и не могла привлекать его внимания, его чувств подобием лица, глаз, манер. Но почему тогда всякий раз с ее приходом он возвращался памятью к той? Или они все-таки чем-то схожи? Чем же однако? Подобием чувства, которое возбуждают? Чувства? Ты решаешься произносить это слово? Савва, Савва! Зола не горит, зола остывает. «Ты видишь, какой смешной господин пришел к нам». Да, да, ты очень смешон, старик! Зола не горит, горит рана. Но рана ли это. Слишком светло, до упоения светло и отрадно на душе. В драмах и на холстах горит и зола. Там и скудеющие духом и телом старики срываются в бездну, любят и погибают от любви. Любовь? Как горько на губах это слово.

На красной дорожке битого кирпича показалась Ксения Владимировна. Панама. Черные туфельки. Сумочка из черного стекляруса на длинном крученом шнуре.

Подойдя к Савве Андреичу, перевела дыхание.

— Уф! Летела, как помешанная.

— Чего ради?

— Тут должен был прийти один товарищ.

А-а! Ей нужен какой-то товарищ.

— Признаться, я отвык от этого слова.

— От слова товарищ? — Она улыбнулась ему той чудесной улыбкой, которая делала ее совсем непохожей на Юнну. — Ничего, привыкнете... У него серьезное дело к вам. Понимаете?

— Простите, не понимаю!

Угрюмо сдвинув космы бровей, он потыкал тростью красную дорожку, почему-то оглядел серебряный сапожок и, припав на трость, поднял мольберт.

— Милая девушка, — сказал он, — не обижайтесь за преувеличение, для меня вы навсегда юный и уже старый друг. Я ничего не понимаю в этом предательском мире и ничему не удивляюсь. Простите старческое брюзжание. Вы думаете, это мольберт, источник не бывшей прежде красоты? Шарманка! Я кручу шарманку, повторяя один и тот же извечный и унылый мотив. Куда бы я ни обратил глаза, я вижу только шарманку. Белый свет уже не предлагает мне ничего нового, ничего честного и дорогого. Все серо, все однообразно и бесприютно. Прощайте!

— Савва Андреич!

— Кстати, с товарищами я не знаюсь. И привыкать к этому слову желания не изъявляю. Проводите меня до ворот.

— Да, конечно. — Она взяла его под руку и, пытаясь шагнуть с ним в ногу, глянула на свои черные туфельки. — Как жаль, однако. Он вот-вот появится. Дело в том, что прошлой ночью пыталась бежать Кафа. Попытка не удалась. Гикаев свиреп, как знаете.

— И что же намерен предложить мне этот... ваш...

Она взяла из его рук мольберт и остановилась:

— Поговорите с ним, Савва Андреич!

— И у кого-то после этого явится возможность спасти Кафу?

— У вас. И вполне реальная.

— Реальных возможностей не бывает. Оттого они и возможности, что могут оказаться невозможными.

Она поняла, что это почти согласие, и лицо ее просветлело.

Черно-атласный Мавр уже плясал под Гикаевым, Лох с почтительно-важной улыбкой на лице открывал ворота, а генерал вдруг решил, что удобнее ехать на «фиате». Он вскинул руку с нагайкой, останавливая за собой ординарцев, и, соскочив на землю, бросил поводья адъютанту.

Так лучше, думал он через минуту в машине. Без хвоста, без ординарцев, один со своими мыслями. Да и быстрее.

Генерал торопился.

Оставалось допросить Мадам Причеши.

Круг свидетелей ночного происшествия замыкался на этой рыжеволосой бестии, говорят, премиленькой, весьма разумной и даже начитанной, как старая библиотекарша. Правда, этот свидетель уже не прямой, но...

Но, но, но...

Гикаев вздохнул.

Такое впечатление, словно стоишь в большой полутемной комнате. Был на солнце, на белом, слепящем, а теперь стоишь в большой полутемной комнате. Все различимо, вроде. Вот рояль, смутный блеск зеркала, пальма в ушате, вот горка, комод, оленьи рога на стене, часы в круглом деревянном ящике, прямоугольник багета.

Багет. Но кто в этом багете? Ты сам? Мадонна, ромашковый луг император, прачка?

Только пятно! Сивое месиво чего-то.

Да, кто в этом багете? Ты чиркнул спичкой. Узенькая дощечка. И вязью царского писаря — «Годлевский».

А в раме? В раме туман. Ту-ман.

Что я знаю о нем?

«Тот, кого вы считаете Годлевским, не Годлевский. Не пан. Это инкогнито в красном».

Если бы тут была крупица правды, она бы так не сказала. Она слишком умна, чтобы поставить своего единомышленника над пропастью. Потом, всякая женщина суеверна, опаслива в малом. Для подобной шутки нужен игрок, характер игрока, изощренного в риске.

Нет, Годлевский наш. На-аш, на-аш!

«Фиат» обежал круглое, как блюдце, Монашье озеро и полез на насыпь. Гикаев глядел на широко открывшееся небо, на облака и уже думал, что Годлевский не Годлевский. Кафа сказала слишком много слов. Ни одно из них не доказывало измены Годлевского, напротив, все слова доказывали обратное, но именно это, старание доказать и доказывание, — изобличало ее в неправде. На суде она почти не говорила. Тут же — длиннейшие тирады, очевидно, заранее сплетенные в затейливые кружева, чтобы прикрыть истину. А если это оговор? «Я ненавижу Годлевского с не меньшим чувством, чем вас». Если правда в этом, именно в этом? Дьявольская игра на психологии, желание посеять подозрительность, чувство навязчивое, безысходное, как тоска, и казнить одного врага руками другого. Она ведь так и сказала. Это ее слова.

Городища многолики и многоязычны. Улицы этого маленького городка, базар, лавки, цирк, иллюзион, вокзал, заведение «Под золотым орлом» и даже скит и церковь то и дело слышат чужую речь, видят чужое оружие, ордена, погоны, кокарды. По численности союзнических войск городищенский гарнизон был одно время третьим в белой империи после Омска и Иркутска. При назначении на должность Гикаев был принят военным министром и получил впечатляющее напутствие: