Вениамин Шалагинов - Кафа

— Вы очень красивая женщина, Батышева. — Ладонь поднялась над ладонью и прикрыла ее. — Должно быть, мужчины, старцы и даже мальчишки, и даже дамы... Словом, весь мир крещеный, глядя на вас, млеет от восторга... — Гикаев замолчал. — От обожания, от надежды...

— Значит, вопросы все?

Она глядела на него, не мигая.

— Не совсем. В высшей степени подозрителен тот энтузиазм, с каким... да простится мне суконное слово, с каким вы пытаетесь выгораживать Годлевского. Не скрою, вы отменно искусны. Но слишком возбуждены. Не знаю, мерещится мне или нет, но вас что-то радует.

— Сознание, что через день-два вы будете палить друг в друга!

— Так далеко зайдет подозрительность? Ну, ну, не будьте так безжалостны.

Гикаев достал из стола круглое зеркальце, поправил над ним зачес царевича Алексея и поднял глаза на Кафу.

— Признаться, мадам, я любуюсь вами и негодую. Штаб-ротмистра вы защищаете дьявольски тонко.

— Я уже защитила его.

— Это в каком же смысле, если позволено услышать?

— В таком, что я промедлила и не выскочила из машины. Уж тогда-то вы наверняка бы поставили его к стенке.

— Лови ветра в поле! Он бы удрал с вами.

— Оставьте его себе... Да, домашний арест. Что это за штука, генерал? Арест на честное слово? Без стерегущего солдата у порога?

— Вы что-нибудь слышали? — осторожно спросил Гикаев.

— Да. Тут, в вашем предбаннике... — она слегка повернулась в сторону двери, — какой-то офицер, очень шикарный, в пенсне, докладывал кому-то по телефону...

— Идиот!

Он взял со стола колокольчик и возмущенно затрясся вместе с ним, вызывая адъютанта.

— Если Годлевский сейчас дома, — сказала между тем Кафа, — он ваш. И наоборот...

— Вы очень красивая женщина, — прервал ее генерал и почтительно наклонил голову слегка вниз и в ее сторону.

И улыбнулся.

Человек, никогда не улыбавшийся, сделал это дважды за какие-то четверть часа. Обходя стол в ее направлении, он продолжал улыбаться, придерживая у ноги неуместный экстравагантный ятаган с эфесом, оплетенным ремешками трех цветов российского флага.

Она оглянулась на двери.

Гикаев проводил ее взгляд, и улыбка его погасла.

В дверях, с достоинством опустив руки по швам, стоял поручик Назин.

Через час подхорунжий Лох докладывал генералу о посещении им квартиры Годлевского.

— Дома он, господин генерал. Читает какую-то библию.

— Почему какую-то? Библия есть библия.

— Книгу какую-то, господин генерал. Толстую, как библия.

— О чем она?

— Ну... толстая...

— Трезв?

— Не похоже, господин генерал. Угощал домашней зубровкой. Говорит, знакомый бурят привез. На койке, как я заметил, мандолина с бантиком. Играл, полагаю.

— Что еще?

— Звягина была. Она ведь душится этими... Так что пахло духами «Бельведер».

— Кто она?

— Виноват, господин генерал. Думал, знаете. Зубной врач.

— А, Тошка! Тошечка-кошечка, — Гикаев погладил воздух. — Прекрасно, подхорунжий! Прекрасно!

Дней за пять до неудачи с побегом Кафы занемог Савва Попов. На крутяке, на студеном сыром ветру, который случался здесь и после изнуряющего пекла, он схватил жестокую простуду, а когда поднялся, стало шалить сердце. Обносило, валило с ног. Пугаясь этого своего состояния, он ложился, клал на голову подушку и тогда видел туман, холодное солнце и себя мальчишкой на деревянном карусельном коне. Потом появлялись гуси. Они обходили вкруговую то место, где он обычно стоял, пряча трость за спину. Головы их были обращены в его сторону, а в скрипучих голосах звучали недоумение и печаль. Кто-то читал стихи:

Представить задуманный холст, который, казалось, уже приобретал предметное выражение, он не мог. Все было другим, и только паровоз кричал еще с насыпи. Уходил в метельное небо, одевался большим лохматым одеялом и кричал. А тащил он теперь за собой не гусара в освещенном зеркальном окне, а буро-красные теплушки с солдатами, платформы с пушками, углярки с углем. На место книжного видения вставала жизнь.

Почти каждый день приходил Пинхасик. Было слышно, как он гремел в сенцах и с обстоятельностью старого педанта долго вытирал ноги о травяной коврик.

— Все лежит, все лежит, — говорил он, входя, и с улыбкой тянул руку больному.

Потом садился у распахнутого окна, затемненного душной тенистой черемухой с бледными листьями, и, продолжая улыбаться, вытирал платком пергаментный череп.

— Думаешь, я верю, что тебя придавила болячка? Симулянт! Авантюрист! Ты когда-нибудь видел свои плечи? У тебя плечи Самсона и румянец во всю щеку. Идиот!

Художник молчал.

— Ну ладно, ладно, — говорил он наконец. — Может, скажешь, что нового?

— Бежим от красных быстрее лани, — вот главная новость... Утверждаем, разумеется, обратное. Но даже в стихах — мотив отступления и смерти... «Белый мальчик умер на дороге, я ль поставил гроб его на дроги?» Впрочем, гроб и телега — это уже роскошь. Белые мальчики удовлетворяются одной дорогой — лежат под звездами.

Савва Андреич поджимал ноги, садился и, сняв со стены овальное зеркальце с костяной ручкой, принимался разглядывать и оглаживать придвинувшуюся к глазам седую крепкую пущу.

— Румянец во всю щеку! — Обращенное к присяжному поверенному лицо художника выражало слабую улыбку. — Ты не очень бы удивился, Евген, увидев холст Саввы Попова определенно политического направления. Заматерелая тенденция!

— Я бы ущипнул себя за нос. — Глаза Пинхасика становились круглыми. — Я и сейчас готов ущипнуть себя за нос. Тристан и Изольда!

— Какая чепуха!

— Так восклицал один милый чудак, мой школьный учитель, когда Евгешка Пинхасик или другой резвый мальчуган нес околесицу. До сих пор ты стоял меж белыми и красными и молился за обоих. Что же теперь? К чему ты намерен призывать своими холстами? К этой молитве? И ты думаешь, кто-нибудь поймет тебя?

Поймет ли кто-нибудь старого художника? Можно ли его понять, если сам он не понял себя, если он напряженно бредет по кругу, уходит и возвращается туда, откуда ушел, строит добрые миры, истину, города, утопию и тут же разрушает их.

Пинхасик прощался, стучал калиткой, смятения же оставались.

Чем же страшит его неостановимое нашествие красных? Кровью на улицах, которую он увидит? Русской кровью? Только русской, одной только русской? Или возмездием? Нет, возмездие ему не грозит. Да и отнять у него нечего. Жизнь? Жизнь дорога молодому. У молодого берут жизнь, у старого — старость и недуги. Боится он другого: правды, слов, вопросов. Вы действительно Савва Попов, спросят его почтительно, с удивлением? Что случилось с вами? Ведь то, что вы делали в пятом году для «Адской почты», было исполнено яда и света. Яда для деспотии, света для низов народа. Десять аршин на восемь! Полотно-колосс! Вы создали его в семнадцатом, на крутизне переворота, в бешеные мгновения одной мартовской недели. И Русь ахнула, впервые увидев себя, свои крылья во всей широте могучего размаха. Если бы сейчас вы отважились выставить этот холст на публику, тупая и шалая опричнина генерала Гикаева искромсала бы шашками и творца, и творение. С кем вы, Савва? С Россией? С какой тогда?