Вениамин Шалагинов - Кафа

— Главное ваше назначение — дипломатия. Запомните! Никаких расправ над солдатами союзников! Что бы эти солдаты ни делали, ноль внимания. Ни французы, ни чехи, ни англичане, никто из союзников не подчиняется вам, и каждый враждует друг с другом. И слава богу! Что же касается красных, то здесь ваш маузер стреляет без оглядки на богиню правосудия.

Ему было позволено не спеша сколотить крепкое управление, по преимуществу из «высокоинтеллигентных офицеров» (выражение министра), частью способных изъясняться с французами по-французски, с англичанами по-английски. Гикаев хорошо усвоил министерское напутствие и прямо стрелял только в красных. Его хвалили. Он был пожалован орденом святого Владимира 2-й степени с мечами и бантом, потом французским орденом Почетного легиона. Измена Годлевского могла превратить все это в труху. Мир полон завистников! Может, прогнать его в три шеи и поставить точку? А если это темная личность и правда о нем станет явью в другом месте? Допрос Кафы не прояснил ни одной позиции. Чем же тогда поможет Мадам Причеши, если бы она даже и подтвердила то единственное, что она может знать?

На этот раз Мадам Причеши конвоировал гимназист-новобранец с так называемым медвежьим пистолетом на ляжке. По-видимому, он нацепил его впервые. Пистолет был пушечных размеров, имел два ствола, один над другим, складной кинжал, романтические очертания. От него веяло стариной, костром бивуака, охотой, пуншем, дуэлью, а следовательно, и любовными приключениями. И, видимо, потому владелец его был нескрываемо счастлив и болтал без умолку. Не прилагая усилий, Мадам Причеши узнала, что ей предстоит свидание с начальником гарнизона, и пыталась представить, каким оно будет. О цели вызова она догадывалась.

Из коридора, мрачного как железнодорожный тоннель, она вошла в большую, довольно светлую комнату, за пыльными стеклами которой плавилось полуденное солнце августа.

Конвойный остался за дверью.

— Прошу садиться! — пригласил Гикаев, и она увидела его геометрический нос в кресле начальника тюрьмы.

Нос качнулся, подчеркивая генеральскую предупредительность.

— Разговор предстоит не из приятных, — предупредил Гикаев. — Впрочем, все зависит от вашего благоразумия.

— Могу ли поклянчить папироску, господин генерал? — спросила она вместо ответа и сделала губами виноватое колечко.

Не сердитесь, генерал, сказало колечко.

Угнув голову, Гикаев молча придвинул к ней раскрытый портсигар. Пальчики достали из-под резинки толстую папиросу с золотым ободочком на мундштуке и недоуменно повертели ее, поскольку она была слишком роскошна и источала аромат, теперь уже всеми забытый. Прочитавши на мундштуке торговый знак знаменитой фирмы, Мадам Причеши удивленно рассмеялась:

— Даже?

— Даже, — подтвердил генерал. — Но к делу. Есть данные, что вы передавали Кафе из карцера какие-то сообщения.

— Извините, генерал...

Мадам Причеши подняла над плечом нераскуренную папиросу.

Чиркнула зажигалка генерала.

Запах горелого фитиля, бензина, а затем и аромат папиросного дыма, очевидно, вернули ей какое-то приятное воспоминание, она улыбнулась ему и сказала, что действительно говорила с Кафой из карцера.

— О чем же?

— Я передала ей привет с воли.

— От кого?

— От какого-то... Да, вспомнила. Фамилия этого человека Гущин.

— Разумеется, он сидел с вами в камере женского отделения?

— Что вы, генерал! В камере со мной сидела аптекарша Манефа Павловна... фамилия ее... Сейчас она на свободе, господин генерал.

— Конечно, конечно. Она попросила вас передать Кафе привет от Гущина и тут же смоталась из тюрьмы. Гениально! Мне же, кажется, положение заключенной обязывает вас к свидетельствованию более порядочному.

— Я не заключенная, господин генерал. Я уже на воле.

— На воле? Викентий Исаич! — неожиданно позвал Гикаев. — Что она говорит?

Глаза его глядели через голову Мадам Причеши в глубину кабинета. Она оглянулась и увидела офицера в такой же, как у генерала, белой черкеске с частоколом серебряных газырей, в непривычно широких ярких погонах войскового старшины и подумала, что это начальник тюрьмы либо какая-то другая важная шишка. Офицер сидел за пустым зеленоверхим столом с газеткой в руках.

— Все верно, — сказал он. — Дело об интендантской афере пойдет без вашей собеседницы.

Он замолчал, по-видимому, соображая, остановиться ли на этом или разъяснить позицию главного военного прокурора.

— На положении свидетеля, как признается, — добавил офицер, — она будет полезней. Машинистка. В хоре виновных — голос ничтожно слабый.

Гикаев глядел на Мадам Причеши и раздумчиво кивал головой не то голосу войскового старшины, не то какой-то своей мысли.

— Гущина нет и не было, — сказал он, продолжая глядеть на Мадам Причеши. — Сей кавалер живет лишь на вашем языке. Аптекарша тут ни при чем. В камере было одиннадцать человек, и вам остается сказать, кто и о чем просил вас перед карцером.

— Никто, — Она рассмеялась. — Сама.

— Ну, а для чего все эти ваши петляния?.. Манефа Павловна, кавалер?..

— Виновата, генерал. По глупости.

— Допустим. — Гикаев поджал губы. — Допустим, я вам поверил. Из каких же побуждений затеяли вы этот разговор с Кафой? Ради какого результата?

— Было интересно: тайна, запрет, смертница... Ребячество, наверно.

Гикаев молчал, показывая этим, что спрашивать пока не намерен, так как ответа еще нет и он ждет его.

— Если говорить честно... — не выдержала Мадам, — многие испытывали к Кафе своего рода симпатию. В гросс-камере, где она сидела до суда, арестантки доверили ей ответственное дело: она делила хлеб. И все были довольны.

Гикаев сделал неопределенное движение и склонил голову набок, как он делал это, задавая вопросы, и продолжал молчать.

— Все... — сказала Мадам лукавым голосом и поправила свою огненную прическу. — Повторить, господин генерал?

— Дополнить. Кафа, разумеется, морочила вам голову высокими идеями: разумность Брестского мира, Ленин, рабочий класс?

— Да. Не скрою.

— Что вам запомнилось?

— У — нигде, топос — место. Нигде нет такого места. А в целом — у-топия. Потом: бэ над пэ. Буржуазия над пролетариатом. Это при царе. А после революции: пэ над бэ. Правда, интересно?

— Очень.

Левая рука Мадам Причеши безмятежно покоилась на краешке стола.

Будто по рассеянности, Гикаев легонько тронул ее, потом взял за пальцы и сказал, что никакой вины ее в том, что она по зову человеколюбия говорила Кафе из карцера какие-то ободряющие слова, он не видит. Беспокоит его другое.

— Мне неловко, генерал, — сказала вдруг Мадам, освобождая руку и делая губами новое колечко: на этот раз оно выражало насмешливость и жеманство. — Потом, это волнует.