Вениамин Шалагинов - Кафа

— Вот это! — сказал Гикаев. — Меня беспокоит вот это. Ваше постоянное стремление походить на Кафу. Быть дикаркой. Говорить в пику. Эта драчливость, это показное бесстрашие... «Могу ли поклянчить папироску...» А как вы ее держите? Вы не умеете курить!

— Учусь, господин генерал.

— Черт знает что! — Гикаев раздраженно швырнул на стол зажигалку и сел боком к Мадам, как бы выбирая позицию для атаки. — Вам возвращается свобода и честное имя. Поймите. Никого не удивит, если уже сегодня вы войдете в зал офицерского собрания на правах первой гостьи. Военная среда не только примет вас, но и выкажет вам самое щедрое сочувствие. Но чем платите вы?

— Хорошо. Спрашивайте.

— Вы наша, только наша! — поставил Гикаев точку и умолк.

Спрашивать он не спешил.

— Видите ли... — Гикаев задумался. — Вы большая умница и, полагаю, отметили про себя одно странное, несомненно странное обстоятельство: наш разговор чем-то напоминает криминальный допрос. Но вот веду его я. Не юрист, не служитель права, а лицо сугубо военное. И здесь, я почти уверен, вы уже ответили себе твердо и недвусмысленно: показания ваши настолько важны, что я хотел бы получить их из первых рук и всего лишь при одном свидетеле, прибывшем, кстати сказать, из ставки верховного. Что же касается вопросов, то их я уже поставил.

— Я должна ответить по-другому?

— Воля ваша, но прежде... Все мы люди, все мы человеки... Это, разумеется, праздное любопытство... — Гикаев медлил, давая понять, что он колеблется. — Только по-честному, в тех выражениях, которые вы слышали...

— Понимаю, вам любопытно, какими словами поносила вас Кафа. Лучше не вспоминать.

— Ну, а что она говорила, скажем, о Глотове, о Годлевском?

Наконец-то родился вопрос, ради которого генерал прибыл в тюрьму.

Глаза генерала наполнились той мреющей заволокой, за которой, как знали подчиненное, крылось зоркое, чуткое, подстерегающее коварство.

Дрогнет ли Мадам, услышав имя Годлевского, сфальшивит ли, выдаст ли себя? Меморандум Благомыслова утверждал, что она передала Кафе что-то тайное. Но что именно? Если Годлевский продался — а он конечно же продался, — тогда предметом разговора Мадам и Кафы мог быть только побег. Замысел побега.

Нет, не дрогнула!

— Вы, конечно, знаете и Глотова, и...

— К примеру, с Годлевским я танцевала... Ничего.

И так как генерал умолк, а глаза его ждали, обволакивая ее атмосферой обожания, неотвязного, как сон, она почувствовала себя болтливой.

— Потом мы стояли в темном коридоре, — говорила она. — Какая-то бутафория, драные кресла, пахнет мышами. Он дурачился, китайской спичкой рисовал у меня на ладони луну, говорил, что без луны нет любви... Мальчишка!

Какие-то мгновения Гикаев думал, что подробности, в которые пустилась Мадам, говорят о ее волнении, что она раскрывает их над собой, как зонтик в дождь, прячется и, следовательно, выдает себя, но проходила минута, другая, и он начинал понимать, что это не хитрость, не уловка, а свойство натуры и что о побеге, затеянном Годлевским, она знает не больше, чем он сам.

Уже вскоре городищенцы отметили, что безусые офицерики, как, впрочем, и их собратья с наивным шнурочком над верхней губой, а иногда и украшенные шрамами, заматерелые рубаки, почему-то стали находить причины, чтобы лишний раз поторчать в канцелярии начальника гарнизона. Может, потому, что в этом прокуренном, неприветливом заведении с тяжелыми табуретами, с завалами пыльных папок на зарешеченных окнах теперь как-то веселей и призывней стрекотала машинка, ибо сидела за нею не древняя дама в буклях, а нечто волшебное и обольстительное, с пышным облаком волос цвета пламенеющей рябины.

Вот только что она отстукала слово «приказ». Проследим за ее пальчиками, так как любопытно, что именно подпишет сегодня генерал, так и не нашедший концов загадочного происшествия у шлагбаума.

Итак:

«Состоящий при мне офицер для поручений штаб-ротмистр Годлевский Павел Владимирович откомандировывается в распоряжение начальника 11-го Сибирского мортирного артиллерийского дивизиона для дальнейшего прохождения службы».

Что ж, эту дорогу хиромант Никодимов предсказывал Годлевскому еще третьего дня, так как знал Гикаева за человека, наделенного весьма странной интуицией, нередко заменявшей ему здравый смысл и даже факты.

— Вы большевик? — спросил художник Чаныгина, не поднимаясь с покрытой половиком табуретки, и прищурился.

— Представитель стачкома. В городе забастовка.

— Хорошо вытверженный урок. — Художник досадливо покрутил шеей. — Я никого не выдаю и не продаю. Резонно представиться с подобающей откровенностью! — И тут же, переходя на тон отвлеченного размышления и как бы отключаясь из разговора: — Большевики убили царя.

Чаныгин молчал, понимая, что его ответа Савва Андреич уже не ждет.

— Я не в восторге от Керенского, — продолжал тот. — Шлюха, фигляр, балаболка. Но вот с государем он поступил как истый джентльмен. Он защитил его от слишком распаленного, а потому и опрометчивого гнева.

— Наверно, прикидывал, не посадить ли обратно.

— Можно уходить в раскол и безверье! — Художник пребывал в другом мире. — Сколько угодно! Тысячи разуверяются в боге, для тысяч небо стало пустым. Но зачем крушить иконы, если им еще кто-то поклоняется.

Чаныгин осторожно заметил, что среди людей царя зовут Николашка и добавляют — Кровавый.

— Не агитируйте меня! — крикнул художник. — Вам это не под силу. — И ворчливо, сиплым, уже совсем стариковским голосом: — Всяк философствует, всяк философствует... А почему вы стоите, молодой человек? Понимаю, мы посреди двора, и сесть не на что. Тогда почему я сижу?

Трость скрипнула, художник встал, зорко оглядывая Чаныгина.

— Этакое монументальное спокойствие. — Он говорил самому себе. — Совсем не похож на просителя. Уличное прозвище, как меня просветили, Земледав, занятие — литейщик... Да, сударь! Знаете ли вы, что вашу профессию человек познал в пору мамонта, когда был полуобезьяной. Н-но... — Он принял угрожающий вид и помахал пальцем: — Сначала вы лили орудия труда. Не вздумайте возражать! Топоры, лемеха, мотыги и, пожалуй, украшения: женщины были милы и пять тысяч лет назад. И лишь потом, когда убийство многих стало героизмом, а искусные убийцы — героями, вы поднесли им меч и тут же напрочь забыли, с чего начиналась ваша святая профессия... Так с чем вы пришли?

— Главное вы знаете, — ответил Чаныгин. — Был неудачный побег, и жизнь Кафы в опасности.

— Вот, вот! Сами толкнули девчонку под нож, хорошую девчонку, и теперь готовы кричать караул.

— Спасите ее, Савва Андреич! По словам Пинхасика, Колчак подписывает то, что ему готовит Вологодский [16] П. Вологодский, председатель совета министров при Колчаке. . Казнит и милует Вологодский.