Вениамин Шалагинов - Кафа

В тот ранний час Савва Андреич впервые после болезни вышел из дому. В одной руке трость, в другой обтянутый коленкором ящичек складного мольберта. Спустился в ложок и задами — в дремотно тихий Кривой переулок. На этом месте переулок гнет колесо, высовывая на излуку богатый дом теперь уже покойного архиерея Амвросия. В кипении деревянных кружев, мелких и пышных, стоят большие окна цельного стекла без переплетов, над гордым шеломом шпиль черного лака, на шпиле медлительные крылья взлетающего аиста. Опустившись на скамейку, что стояла на противоположной стороне улицы, Савва Андреич установил мольберт на треногу.

Зачем он пришел сюда? Писать свои стенания, свою Россию раздора и пагубы? Два пламени, красное и белое?

Нет, к этому он не готов.

Под карандашом качнул крыльями и замер на бумаге носатый аист. Вскипел, завился веселый русский узор.

— Посмотреть можно? — спросил кто-то за спиной.

Художник устало прикрыл веки: в храм, в тишину разговора с богом врывался варвар на грохочущей длиннохвостой лошади.

Но у варвара почему-то был нежный грудной голос, тотчас же выразивший удивление:

— Дом? Просто дом?

Голос за спиной показался очень знакомым. Он обернулся. Во взгляде его проглянула надежда и что-то от страха перед возможной ошибкой. Нет, этой дамы, немолодой, белокурой, с темными синими глазами, он никогда не видел. И все-таки спросил полушутливо:

— Вас, конечно, зовут Юнной?

— Нет. Я Ксения. Ксения Владимировна.

— Кого же тогда я встречал в Петербурге? Это был бенефис Фелии Литвин. Горы цветов.

— Не шутите, пожалуйста. Я здешняя.

Грохочущей лошади уже не было, над мольбертом вновь царила храмовая тишина, и потому художник мог снова творить и мыслить. Он сказал, что у Максимова, к примеру, на его знаменитом полотне «Все в прошлом», заброшенный барский дом, безмолвный и печальный, с окнами, забитыми досками, не просто фон картины, а едва ли не главный и, конечно же, трагический выразитель сюжета. Больная госпожа в кресле возле людской, брошенная друзьями, иссушенная недугом, кажется плывущей в бесконечность. Почему? Да потому, что рядом стоит отживший дом, некогда счастливая страница ее жизни, свидетель ее красоты, первого признания, первого бала, богатства, любви. Дом погружает вас в раздумье о жизни, в состраданье. И страдающая душа — это вы.

— Но ваш дом... Простите. Тут я не страдаю.

Вот чем ты кончаешь, подумал художник.

И сказал:

— А душу, которая страдает, можно увидеть и здесь.

Он говорил о себе и для себя, с грустным и тайным торжеством, думая, что мысль эта собеседнице недоступна.

— Простите! — воскликнула та. — Я была так неосторожна.

Он поглядел на нее с мгновенным лукавым изумлением, как бы сказав: «Вот ты и открылась. Мудрая, чуткая к слову. Теперь ты объяснишь, конечно, почему прикинулась чужой». Но темная синь ее глаз была по-прежнему незнакомой и, пожалуй, холодной, и оттого лукавство на его лице тотчас же сменила хмурая растерянность.

— Впечатлять может и чистая красота, — сказал он тоном глубокого и трудного раздумья, будто говорил той, давней. — Красота женщины, красота птицы трогает нас и без сюжета. И, согласитесь, дом этот хорош и сам по себе.

— Да. Верно, конечно. — Она тоже говорила с усилием. — А вообще-то здесь, рядом, есть дом куда лучше. В него попадал снаряд, и красота его, опаленная войной, стала выразительней и мудрее. Хотите, я покажу вам его. Это флигель, где я живу.

Складывая мольберт, художник косил на нее внимательным и снова лукавым взглядом.

— И все-таки вы — Юнна. И мы с вами встречались.

— Второе похоже на правду. — Улыбка сделала ее лицо необычайно милым и, увы, еще более незнакомым. — Уже неделя, как я учительница той школы, где вы ведете рисовальный класс. Вас я знаю.

Юнна.

Он хорошо помнит этот день.

Был март, и все были молоды. Голые прутья оделись живым фиолетовым блеском, под ногой поскрипывал ледок первых луж, пахло туманом и свежестью. На Мариинской сцене давали «Гибель богов». Фелия Литвин, уже именовавшаяся тогда солисткой его императорского величества, пела Вальтрауту. За час до спектакля Савва летел по Фонтанке в поисках цветов. В те минуты для него существовала лишь одна истина: Фелия Литвин. Мистическая королева с голосом, какого не было и не будет. Две с половиной октавы чистого серебра! Конечно, он упадет перед нею на колени. Да, да! Как бы это ни было старомодно и напыщенно, он упадет перед нею на колени!

Цветочный магазин напоминал изнутри богатый зимний сад. В окнах — неправдоподобно чистые стекла, а за ними, на улице, те голые фиолетовые прутья, которые говорят о весне больше, чем все поэты. В магазине не было ни прилавка, ни приказчика, господствовала тишина, и только за лесенками меланхолично вызванивала падающая вода: очевидно, там бил фонтан. Через магазин шла кошка с зелеными глазами.

— Эй, кто там! — крикнул художник. — Четыре пиона, да поживее!

Откуда-то вышла девушка.

— Четыре? Вы сказали, в театр? — усмехнулась она. — Четное число не дарят, а возлагают на могилу.

— Предрассудки! Поторопитесь, я очень спешу!

Девушка выбрала из ведерка четыре пиона и молча подала художнику. Он глянул на ее руки, на лицо и увидел красавицу.

— Гм, гм... — промычал он.

И, отделив один пион, воткнул в петлицу.

— Так можно?

— От подарков не оставляют, — сказала она с осуждением в голосе.

— Тогда сделаем так. — Савва достал пион из петлицы, помедлил, поглядел на свою другую руку с тремя пионами и протянул девушке эти три. — От чистого сердца! В театре же я думаю обойтись одним.

— Я только сказала — от подарка не оставляют.

— Но тогда бы у вас было четыре.

— Купите пятый. — В глазах ее, таких же зеленых, как у кошки, дрогнул смешок. — А! Мы без копейки?

— Без, без. Но... — Он принял значительный вид. — Чуть не забыл о фамильном и, конечно же, золотом портсигаре. — Он порылся в пустых карманах. — Где-то запропал, черт подери!

Девушка рассмеялась и взяла на руки кошку.

— Ты видишь, Кисуля, — сказала она, — какой смешной господин пришел к нам. Скажи ему мурр, и, возможно, он останется поболтать с нами.

Кошка сказала мурр, а через неделю ее фосфоресцирующие глаза глядели на Петербург с выставленной художником картины. На медной дощечке стояло одно загадочное слово: «Сваха».

Шутливый разговор в магазине поначалу казался ему немножко странным, если не фальшивым. Не верилось, чтобы девчонка, которой не было и девятнадцати, могла бы с такой свободой и так искусно и настойчиво добиваться того, чего хотела. Однако уже вскоре он понял, что ни игры, ни ранней опытности тут не было. Внезапное сильное чувство, по-видимому, делает женщину не только милее, краше, но и сильнее, сообщает ей такое вдохновение, такие качества, каких прежде у нее не было.