Вениамин Шалагинов - Кафа

— Это испугало вас?

— Отчего бы это?

— Вы живете с петлей на шее: вот стукнут, вот войдут, вот объявят... И тем не менее?

— И тем не менее, генерал.

Кафа была одета в тесный старомодный жакет, найденный Франтом среди вещей, переживших арестанток. Не принятые теперь коротенькие рукава в тонких черных кружавчиках, наплывы над плечами, узкая и очень короткая талия делали ее дамой из другого века. У Гикаева было такое чувство, будто он допрашивал не Кафу, а какую-то масонку или террористку былых времен, лишенную страха, мыслящую категориями неведомой ему среды и эпохи. Он не знал, что спрашивать, как пробиться к тайне ее клана. Она же, напротив, знала, о чем он спросит ее, о чем может спросить, и знала, как она должна ответить. Прежние ее ночи проходили, минувшая же ночь осталасьи сделала ее старше. Старше на много лет. Этой ночью она побывала и там, где уже нет ничего, ни борьбы, ни дыхания, и там, где свобода, люди ее убеждений, друзья. Остаток ночи она провела на гауптвахте, вспомнила все и теперь знает главное, что ей нужно знать в эти минуты. Годлевский не может быть ее врагом, потому что он враг Лоха. Лох не может быть ее другом, потому что он друг Гикаева.

— Значит, ночной визит надзирателей вас не испугал, — продолжал генерал. — Тогда что же — обрадовал?

— Скорей так.

— Чем же, простите за любопытство?

— Я с минуты на минуту ждала свободу.

— Из чьих это рук?

— В настоящем случае из рук офицера для поручений. Очевидно, я должна уточнить: из рук вашего офицера для поручений.

— Имя?

— Ваш адъютант называет его паном Годлевским. Штаб-ротмистр Годлевский.

— Свят, свят. Так вы и до меня доберетесь!

Гикаев улыбнулся. Лицо, на котором чувства никогда не оставляли своих знаков, вдруг распустилось милой и — удивительней, страшней всего — застенчивой детской улыбкой. Кафе сделалось не по себе. Даже острый его профиль, даже дробящийся прядками зачес царевича Алексея не были столь неприятны. Что с ним? Рушится, падает дорогое имя, с которым он связывал столько чувств, столько надежд, и вдруг — улыбка. Что это? Больное парадоксальное восприятие? Игра?

— Небольшое уточнение, сударыня. — Он продолжал улыбаться. — Вы ждете штаб-ротмистра, он вам знаком, но вот имя его вам почему-то называет мой адъютант. Да и когда? Постфактум.

— Видите ли, генерал, свободу я ждала шестым чувством. Тут не просто объяснить. Вы спрашиваете, из чьих рук? Если говорить точно, не знаю. Просто ждала. Ваше правление дышит на ладан, песенка спета, вот... поэтому. Когда же Годлевский разомкнул мои оковы, я увидела в нем избавителя...

— Он что-нибудь сказал при этом?

— Да, что-то сказал.

Кафа задумалась.

Пожмыхивая по ковру подошвами, Гикаев каким-то кружным вкрадчивым обходом приближался к ней со стороны золотоногого столика и остановился, источая запах бриллиантина и только что начищенных сапог. Тонкая витая ложечка оказалась у него в руках, поддела кусочек сахара и погрузила в чашечку с чаем.

— Теперь, когда мы находим общий язык, — проговорил он, — вы уже не скажете, что, угощая вас, я преследую какие-то побочные цели. Существует же, в конце концов, и просто светская благовоспитанность.

В Гикаеве просыпался инстинкт охотника. Тем же пружинистым, крадущимся шагом он обошел столик и Кафу и опустился на стул, откинув с колена полу черкески. Теперь он сидел несколько сзади нее и, надо думать, там именно, откуда было удобнее всего спрашивать и наблюдать.

— Лох — томский нотариус, вы это знаете, — сказал он тем невыразительным тоном, каким беседуют из необходимости поддерживать пустой и скучный разговор. — Говорят, вы тоже из Томска?

— Да, говорят.

— Лох, Лох... На переезд, как понимаю, он привел своих людей вовремя.

— Я бы сказала, напротив.

— А-а!! — Гикаев откинул голову, и это должно было означать понимание и преклонение. — Вам не откажешь в чувстве юмора. Ну, а если бы он не застал вас?

— Тогда бы я не смогла воспользоваться вашим любезным гостеприимством. — Зажав кончик ложечки двумя пальцами, она помахала ею над галетами.

— Это ваши потери. А приобретения?

— Попытайтесь вообразить.

— Годлевский отпустил бы вас?

— Я бы удрала сама. Подаяния обидны, генерал.

— Конечно, он бывал у вас на собраниях? В этаком... рабочем партикулярном платье? Воротник поднят...

Кафа взяла чашечку, отпила глоток, брезгливо поморщилась и понюхала ложечку.

— Пахнет седлом, — сказала она. — Нет, ваксой.

— Это мои сапоги. — Гикаев встал. — Вот я возвращаюсь на свое место, и ложечка уже ничем не пахнет. Так бывал ли Годлевский у вас на собраниях?

— Бывал ли Годлевский на собраниях?

Лицо ее приняло загадочное выражение.

— Совершенно верно, генерал, ваксой благоухаете вы.

— Потрудитесь ответить, мадам!

— Я это сделаю, конечно. Но поймите: все это странно, если не смешно. Вы, главный здесь военачальник, спрашиваете меня, человека постороннего, о подчиненном, который ближе всякого другого и к вам, и к вашему идеалу доблестного офицера.

— Ужасно не люблю длинных тирад.

— Что грозит ему? Вышка? В таком случае, да: Годлевский заслужил вышку. Да, да, он пропадал у подпольщиков. В подробностях готовил мой побег. Часами репетировал свой диалог с Франтом Коровьи Ноги. Да это и не Годлевский, не пан, не штаб-ротмистр. Чего это вдруг шибануло вас в сторону? Не верите? Тогда приготовьтесь: Годлевский — инкогнито в красном, переодетый Дзержинский.

— Между прочим, мне нужна правда. Строгая правда.

— Вы ищете ее у большевиков?

— Э-ту правду я ищу у большевиков.

— Не темните, генерал. Вы все знаете.

Она поднялась.

И теперь, решительная, страстная в своем вызове, стояла над ним, низко ссутулившимся за своим безбрежным саркофагом с сухими темными ладошками на черном сукне, придвинутыми одна к другой, которые он почему-то внимательно разглядывал, словно это было что-то новое и необъяснимое.

— Продолжайте!

— Я ненавижу Годлевского не меньше, чем вас или того же Благомыслова. Вы это знаете. Я готова оговорить его, назвать единомышленником и казнить вашими руками. Вы знаете и это. Конечно, Лох уже сказал вам, что пан Годлевский душил меня в автомобиле, чтобы я не мешала ему снова надеть наручники... Хватит! Хватит допросов! Вы восстаете против любого слова, которое хоть слегка чернит вашего любимца. Переодетый Дзержинский! Даже сказанная в шутку, эта небылица делает ваше лицо мертвым. Лох и шофер знают, что пан в машине был верным холопом своего генерала. И вот какая-то арестантка, чернь, быдло пытается говорить противное. На дыбу ее, в клещи, пусть скажет, пусть докажет, пусть подпишет!.. Не хочу! Я должна перекричать очевидцев? Не хочу! Годлевский не наш, а ваш. Баста!