Вениамин Шалагинов - Кафа

В бою с германцами 14 октября 1914 года у д. Скочеклоды ранен осколком гранаты в верхнюю треть левого плеча, где и отмечается после извлечения шрам в 8-9 кв. сант.

Тихо. Темно и тихо. Кражи со взломом и без оного. В эти минуты люди совершают кражи со взломом или без оного. Крадут, грешат и умирают. А дрался он, выходит, здорово. И, конечно же, осыпан наградами.

Допущен к командованию 3-й батареей 9-го Сибирского мортирного дивизиона …… 1917 г., октября 5.

Сибирь ……… 1918 г., января 12.

Кем же он ехал сюда, белым или красным? И какой ориентации был девятый мортирный вскоре после октябрьского погрома? Вероятней всего, противобольшевистской. Да, конечно. Девятый мортирный еще служит заблуждениям господина Керенского, а штаб-ротмистр? В те дни он, по-видимому, был еще с нами. Был с нами, стал с ними. Измена. То черное и смрадное, что всегда считалось самым низким проявлением человеческого духа. Чему бы ни изменял ты — долгу, другу, женщине, ты всегда ранишь любовь. Чью-то любовь. Измена всегда обращена к людям и к чувствам. Не к закону, не к параграфу, не к букве воинского устава, а к людям... Гикаев, Гикаев! Ты плохо кончишь, старче! Плакаться в духе философствующего интеллигента... Конечно, на эту карту ты ставил не задумываясь. Пан Годлевский в твоих глазах выражал прочность режима. Но швах! Символ здорового начала оказался палочкой Коха. «Я хотел вас убить». А так ли? Если накрыть мышонка ведром, мрак и ужас парализуют всякое сопротивление. «Хотел и убью». Но ведь пока ничего не доказано. Не доказ-з-зано. З-з-з-з! Муха? Говорят, пан Годлевский из любого пистолета попадает в муху на шесть-восемь шагов. А сколько здесь? Впрочем, а где муха? А-а, вот она!

В окнах вставал рассвет. Во дворе управления застучал копытами только что вернувшийся казачий разъезд. Назин подошел к двери Гикаева, угадывая за нею полное безмолвие, и осторожно открыл ее. Гикаев сидел и спал — щекой на столе. И без того бледное его лицо напоминало под колпаком лампы зеленую карнавальную маску. Выброшенная вперед правая рука безуспешно тянулась за поблескивающим пистолетом и казалась неестественно длинной и бодрствующей.

Назин вздрогнул и вышел.

Из дневника Мышецкого.

ВАРЕНЬКА. С вечера меня сотрясал нещадный кашель, я взмок, шея вздулась, и, когда я пытался прилечь, стучало в ушах и горле. Надежда Павловна приготовила декокт с травкой, доставленной от китайского доктора, и с рижским бальзамом — нашлась глиняная посудинка в аптеке отца. Подышал над медовым паром и, укутанный в халат, уснул в качалке. Ночью через открытые двери услышал, как с парадного в прихожую ввалилась компания и Варенька сказала что-то игривое. Дверь на улицу какое-то время оставалась открыта, и было слышно, как урчал автомобиль и кто-то не голосом, а скорее возбужденным чувственным придыханием, фальшивя и коверкая слова, пытался воспроизвести арию Пинкертона. «Ш-ш-ш, — предупредила Варенька. — У моего незабвенного Отелло горит свеча. Он весь во трудах». Началось прощание. Я видел в своем воображении обнаженные головы ломающихся армейских гидальго, склоненные то над одной, то над другой ручкой Вареньки. «А я получил левую. Признайтесь, моя прелесть, это не без тайного значения. О, улыбка богини!» Я знал этот голос. Потом говорились какие-то слова тем же возбужденным придыханием, Варенька насмешливо хмыкала в нос, потом были шаги, хлопнула дверь, и с тишиной в комнату вошла Варенька. Со шпилькой в губах, поправляя прическу, смеющаяся и, как всегда, неуемная в своих чувствах. Оставив прическу, она принялась стаскивать на ходу туфли, чтобы кинуться ко мне, и вдруг опешила: «Глебушка, ты болен? Уже нет? О, зачем так пугаешь свою лапушку!» Она прижалась щекой к моей щеке, и, кажется, впервые я со страхом ощутил ее горячее, возбужденное желанием тело. Мужчина, изменивший жене, поучал какой-то пиит, возвращается с чужого ложа холодным и опустошенным, тогда как женщина приносит в дом вулкан страсти, она все еще с другим, но ты для нее вдвое желаннее, чем прежде. Мысль эта ошеломила и испугала меня. Руки ее были в длинных белых перчатках, я стянул их и поцеловал одну руку, потом другую. «Ты не догадаешься, конечно, кто провожал меня с вечера! — воскликнула она. — Ни за что, ни за что!» Девчонка, подумал я. Нет, нет, беда еще не случилась. Еще? «Не угадаешь, не угадаешь», — смеялась она, и глаза ее ликовали. И так как я молчал, а молчание было угрюмым и отрешенным, она мгновенно переменилась, погладила колено, расправляя розовый шелк платья, и открылась: «Николай Николаевич, это уж как заведено, а еще... — Она глянула на меня. — И еще первое лицо в гарнизоне». — «Это уж не он ли пел арию Пинкертона?» — спросил я, не выказывая своего отношения к тому, что услышал. Она кивнула. «Я боюсь за тебя, Варенька. Боюсь, как никогда раньше, — сказал я. — А ты?» Она, точно больная, опустилась на пуф возле моего кресла. Руки ее упали меж колен, платье задралось, и как-то несчастно оголились ноги. — «Мне тоскливо, — сказала она. — Ты вечно в сессиях, на линии, снимаешь допросы, говоришь свои блистательные речи. У тебя дело». — «А у тебя? Ты пишешь свою «Гарь», и она более чем недурна. Ни у кого в Городищах нет таких флоксов, левкоев, орхидей»... Она отмахнулась и спросила: «Скажи, Глеб, у тебя нет такого чувства, что нас несет, увлекает какой-то необузданный поток. Я закрываю глаза и чувствую, как устремляюсь мимо чужих берегов с чужими, недобрыми людьми. Я открываю глаза, и меня снова несет, и снова те же берега, и те же чужие, недобрые люди. В зале гремит музыка, я на твоей руке, но барабан, лица, шпоры, кортики, слова комплиментов — все, все кажется ненастоящим, отрешенным от жизни, и только одно чувство, что тебя, и меня, и всю эту карусель несет какой-то другой неостановимый поток, — настоящее. Чувство жизни. Нет, чувство конца. Жизнь наша страшна и неуправляема. Это скольжение по плоскости вниз. Прости, Глеб. Моя «Гарь» никому не нужна. А твои речи?» Я не был готов к этому вопросу и сказал то, что уже говорил: «Я боюсь за тебя». Слова были те же. Но теперь они значили совсем другое.

КЫЧАК, ГЛОТОВ. Станционный ресторан в Иркутске хотел бы выглядеть шикарно — лепка, мраморные столики, — но кормят там препаршиво, а быстроногое племя официантов дефилирует в замазюканном крахмале. Я ел без удовольствия. К столику подошел французский офицер в хорошо отутюженном мундире и, тронув пустующий стул, спросил, не стану ли я возражать против его компании. Говорил он по-русски. Ничего горячительного в ресторане не подавали, но для француза нашлась замшелая бутылка густого, почти черного вина, и оттого тотчас же начались сдержанные тосты и доверительная беседа. Откинувшись на стуле, француз закурил и, поводя головой, снял большие темные очки. «Узнаете?» — спросил он, улыбаясь широко и загадочно. Я растерялся. Мои наблюдения говорят, что разноглазие для женщины не всегда минус. Глотов сказал бы, что нередко это перчик, делающий дежурное блюдо лакомством королей. Мужчин же оно, как правило, не украшает. Последнее тому подтверждение я наблюдал с прокурорского столика на процессе Кычака и Кафы. Кычаку господь бог послал разные глаза. Теперь они были устремлены на меня, и в глубине их стояло торжество сибарита: я жив, я празден, мне радостно. «Надеюсь, вы знаете, что в пакгаузе, перед вашим грозным обвинением, я был всего лишь актером. — Он остановился и пояснил: — Актером одной роли?» Я кивнул, хотя слышал об этом впервые. — «Ну, а теперь?» — спросил я. — «Перевожу деловые и военные диалоги генерала Жанена с русскими буржуа и военачальниками». — «Но ведь Жанен, как известно, не только знает по-русски, но и поражает нас, россиян, превосходнейшим выговором. Кто-то пошутил даже, что генерал акает, как москвичка». Кычак поглядел в зал, потом на окно, за которым сияла мокрым блеском прекрасная Венера, и сказал, что Жанен тоже актер, и тоже одной роли, и потому случается, когда ему полезно, не знать русского. Человек, недавно приговоренный к каторге, с моим участием, сидел за одним со мной столиком и наливал в мою рюмку густое черное вино, привезенное, как я думал, с его новой родины. Не бред ли это?.. По возвращении в Городища я в то же утро объяснился с полковником Глотовым. Меня задевала та перегородка недоверия, которую почему-то поставили между мною и тайной провокатора Кычака. Я не знал того, что должен был знать по праву прокурора и человека одних идеалов с устроителями процесса. Фальшивая подкладка дела одинаково ускользнула и от подсудимой Кафы, и от ее обвинителя, поручика Мышецкого. Звучит-то! Кафа и я. Большевичка и ее преследователь. «Низведение мое к бесправию подсудимой чудовищно по самой сути, и я требую честного и, если хотите, официального разъяснения», — заключил я в своем горячем и не очень-то уравновешенном демарше. Слушая меня, Н. Н. сидел на подоконнике, поставив ногу на стул, весь в озарении голубой улыбки, и с величайшим тщанием, которое всегда отличало его, как только он начинал заниматься собою, подрезал и шлифовал ногти. «В годы студенческой бурсы, — сказал он, — я много раз выбирался к рампе, чтобы читать стихи, ставить и оттачивать манеры и дикцию, без которых невозможен ни один триумф оратора». Спустившись на пол, Н. Н. неторопливо повернулся к окну и стал читать, глядя на беседку, у которой три гимназистки, одетые в коричневое и белое, гоняли через воротца деревянный шар деревянными колотушками: