Вениамин Шалагинов - Кафа

На мгновение она почувствовала себя в заговоре с ним и ужаснулась этому своему чувству.

Что же происходит? И кто этот человек?

— «Правительственный вестник», — сказала она, — назвал меня волчицей в капкане.

Офицер не отозвался.

— Капкана теперь нет, — продолжала она, показывая на свои свободные руки. — Вам не страшно?

— Может быть, и страшно.

Поглядывая через стекло на отбегавшую насыпь, офицер был беспокоен, и она поняла, что ответил он не ей, а голосу внутри себя, своей думе.

Что же происходит, — подумала она. И что делать, когда машина остановится? Пинком в дверцу и — на волю. Но кто и что будет ждать ее за дверцей? Пустынная улица, освещенные окна комендантского управления, подъезд с сонным часовым и офицером? Гарцующие казаки?

Впрочем, возможно и другое:

— Проявляя исконное великодушие, верховный правитель дарует вам жизнь. Смертная казнь, назначенная присутствием военно-полевого суда, заменяется пожизненной каторгой.

Так скажет Гикаев.

Скажет такое, что страшнее смерти.

Ты настолько ничтожна, услышит она за этими словами, что, и получив жизнь, сможешь угрожать делу верховного не больше, чем из могилы.

— Господин Рамю! — услышит она далее тот же голос. — Мы твердо рассчитываем, что ваше правдивое и талантливое перо найдет время объяснить Западу истинный смысл нашей демократии, наших судебных установлений.

Нет, скажет она в ответ.

Не играйте комедию, генерал! А вы, господин Рамю, спросите генерала, по законам какой демократии были загублены им два мальчика, посмевшие прочитать красную прокламацию.

Под шинами зашелестела вода.

Мягкий вираж.

И, задирая к небу тупое сверкающее рыло, автомобиль полез на насыпь. Голубая каемочка рельса отделила землю от неба. Над каемочкой встал крест, взгромоздились золотые мономахи скита, черные бурки елей и сосен.

Автомобиль ткнулся и замер.

— Шлагбаум, — сказал офицер.

Он застегнул пуговицу на своем иноземном плаще, надел фуражку и спросил:

— Знаете ли вы, что произойдет с вами на этом переезде?

— Объясните.

— Предполагалось, что это сделают ваши друзья.

— Я — в тюрьме, мои друзья — на свободе.

— Резонно.

Офицер усмехнулся.

— Посмотрите на горизонт, — попросил он. — За церковные маковки, как видите, уходит знакомое вам ответвление железной дороги. Прислушайтесь. Собственно, теперь уже видно.

— Да, паровоз и платформа с балластом.

— Паровоз и свобода.

Он опустил голову, как бы прося извинения.

— Пышность моего слога, — продолжал он, — придется объяснить тем удовольствием, которое я испытываю, объявляя вам о свободе. Не скрою, эти слова я приготовил заранее. Здесь все приготовлено заранее. Ничему не удивляйтесь и ни во что не вмешивайтесь. В той перепалке, которая сейчас разыграется на переезде, вы — предмет борьбы и завладения. Добыча.

Паровоз метил своими огнями прямо на переезд. Но тут же отвел их в сторону — начиналось закругление — и на высвеченном луной небесном гарусе Кафа увидела его чеканный профиль. Это был красавец «шмидт», элегантный и гордый, с тугим клубящимся дымом, который заносило на ветру, и он ложился под откос и в сторону, заволакивая платформу. На какое-то время платформа открылась. Кафа успела разглядеть на ней долговязого паренька в незастегнутой куцей курточке и едва не крикнула: «Данилка! Милый Данилка!» В лицо ей пахнула свобода. Слова офицера приобрели смысл. Только теперь эти слова приобрели смысл.

Свобода!

Чувство дурманное, слепое, до глупости радостное. Мысль остановилась, закоченела, и только видение соединяло ее теперь с внешним миром.

Почему-то покосилась на офицера: колено заброшено на колено, с белой руки спокойно посвечивает маленький желтый камушек.

Да, эта ночь была. Была в ней самой, как образ и символ свободы, родившейся вне ее дум и дел, сам по себе, ибо чувство свободы в человеке постоянно, как дыхание.

Офицер открыл дверцу и прислушался.

— Кажется, топот, — сказал он. — Вы не находите? — Он глядел ей в лицо, продолжая прислушиваться. — Да, померещилось.

Топота она не слышала, она слышала паровоз. Подбегая к переезду, он задышал реже, отчетливей и, наконец, остановился шагах в пятидесяти от шлагбаума. Цинковый скат будки, лопаты возле нее, голубая каемочка рельса отразили его красновато-желтые огни и стали ближе. С тендера соскочил человек, потом еще двое с платформы, и все трое — руки в карманах, нахохленные — пошли к переезду. И тотчас же она услышала напряженный, густой, дикий топот невидимой из-за насыпи конницы.

— Табак дело, — сказал офицер, осторожно завладевая ее руками. — Придется надеть наручники.

— Брысь ты, подонок!

Она ожгла его взглядом огромных встревоженных глаз и, вырывая руки, пыталась подняться и обойти его колени. Упала на них животом. Поднялась. Толкнула локтем полуоткрытую дверцу.

— Не безумствуйте! — шептал он, возвращая ее рядом с собой. — Это казаки, стадо бизонов. Поймите. Они втопчут вас в дорогу, как мышонка, и не заметят.

Глянул на переезд:

— Наденьте наручники!

Отпустил ее руки, она завела их за спину, вжалась в угол. Глаза по-прежнему огромны и непримиримы.

— Казаки осмотрят автомобиль, это их служба, — говорил офицер. — Не найдя на ваших руках наручников, они заподозрят меня в измене. Паровоз и ваши товарищи помогут им понять, что тут затеяно... Какие детские вещи я объясню вам, разумной женщине. Вы погубите своих.

Своих?

Она глянула на переезд. Трое остановились у будки стрелочника и, кажется, закуривали: блеснул огонек, склонилась чья-то голова, и огонька не стало. А над дощатым покрытием переезда, этаким дьяволом из преисподней, взреял всадник на разгоряченной косматогривой лошади и, вскинув руку, помахал нагайкой. Лошадь закружилась, перебирая белыми ногами, и, казалось, не всадник, а сама она оглядывала местность и что-то искала. Из-за насыпи возникли голова и плечи второго всадника... Шлагбаум скрипнул и полез в небо, помахивая медной петлей. Через минуту конники заставили весь горизонт, закрыли паровоз, будку, золотые мономахи, а когда хлынули вниз, обтекая машину справа и слева, в ней стало темно, как в захламленном сарае. И все, что теперь окружало Кафу: тени, топот лошадей, тупой и глухой по деревянному настилу, звонкий, цокающий по каменистому съезду, голоса и команды, запах самосада, дегтя, конского пота, — все это напоминало ей ночь после приговора, она вновь сознавала себя центром безостановочной, напряженной работы и, не отрывая глаз от того места, где была дверца, хотела одного: увидеть ее открытой.

Сверху на радиатор упал лучик карманного фонарика, и, как бы отвечая ему, в автомобиле щелкнул затвор наручников.