Вениамин Шалагинов - Кафа

Первая ложь Годлевского. Грудь в крестах или голова в кустах. Риск, спасающий или казнящий.

— Когда?

— Минут через десять-пятнадцать после первого звонка, господин генерал.

Длинная линия сомкнутого рта исчезла. Гикаев подобрал губы и задумался. Да, в это время он действительно уходил из кабинета. Что-то стряслось во дворе. Да, привезли пленного партизана, и возникла перебранка между комендантом и конвоем: везти ли его в тюрьму или поместить на гауптвахте. Впрочем, меняет ли что-нибудь это постороннее обстоятельство?

— Итак, резюме, — сказал Гикаев. — Вы увезли смертницу, и это истина, которую не замутить никакой софистикой. Не замутить! При этом вы прибегли к обману и насилию над дежурным по тюрьме, пока только психическому. И это еще одна истина. И я для нее — первый свидетель и потерпевший. Потерпевший! Виданное ли дело? Знаете, что говорят теперь чины тюремного ведомства? Такого не бывало. До этого смертник переступал порог тюрьмы лишь для того, чтобы проследовать на Андрееву гриву и остаться там.

— Неправда, господин генерал. Простите за прямоту, но у нас с вами есть одно общее опровержение — Бугров. Он тоже был смертником. Я прождал вас в тюрьме около часа, как помните — предстоял такой же допрос, — потом взял Бугрова в машину и привез в управление. Тогда это приятно вас обрадовало. Очевидно, вы помните свои слова.

— Помню! — Гикаев выждал паузу. — Беспрецедентный прецедент, сказал бы на этом месте господин Глотов. — Генерал оживился. — Хочу представить, как бы отозвался на эти ваши объяснения полковник Георгиевский. Председатель суда. Похоже, он бы вас оправдал. И тогда в ваших ушах заиграла бы музыка. Нет, в самом деле: оп-рав-да-ние. Бетховен. Трубный глас бога! При одном условии, разумеется, если оправдание это безошибочно. Ну, а если напротив? Представьте, мы с вами называем другом врага — смертельного и тайного. Мы с вами? Тогда как бы повел себя наш враг? Он бы весь превратился в один злорадный хохот. Боюсь. Боюсь чужого торжества, насмешки, упоения нашим бессилием.

Где-то далеко и нестройно ударил и раскатился гром артиллерии.

Гикаев поглядел на Годлевского, потом на часы, висевшие над беккером.

— Французы, — сказал он. — Те самые стрельбы, что вы ждали два часа назад.

— Согласно приказу, господин генерал.

— Не хитрите, штаб-ротмистр! Вы знали, что полковник Дюмон задержит свои стрельбы, чтобы посеять напряжение, а может, и смятение среди большевиков.

— Я этого не знал.

— Знали. Впрочем, истина предъявит себя. Я назначаю следствие.

Генерал положил печать в ящик с маузером и медленно его задвинул.

— Это не оправдание, — сказал он, перехватив взгляд Годлевского, и кивнул на закрытый ящик. — Между тем как ваше лицо выдает чувство удовлетворения. И даже самодовольство. Не обольщайте себя призраком, штаб-ротмистр. Все зыбко в этом мире... Ключи от сейфа и оружие сдадите поручику Назину. Посидите сутки-другие под домашним арестом, а там будет видно. Кстати, выстрела здесь вы не слышали.

Тишину и город толкнул новый раскат артиллерии, еще более расстроенный и лохматый.

— Дурно стреляют французы, — скривился Гикаев. — Они слишком эмоциональны, чтобы ставить дело по-настоящему. Правда, француженки еще более эмоциональны. Но вот свое дело, — мреющие глаза генерала теперь почти ласковы и восторженны, — но свое дело они ставят по-настоящему. В известном смысле француженки незаменимы, штаб-ротмистр. Ступайте!

Когда червь сомнений точит ваше гордое сердце, а тот, кто еще сегодня был вашим любимцем и вашей надеждой, спрятал свое лицо под маской Неизвестного, и невозможно понять, чьи это мерцают глаза — врага или друга и что обещают они вам, триумф или кладбищенский холмик, хватите некую порцию хмельного, не много и не мало, в той здравой мере, которая лишь горячит воображение, и пусть адъютант принесет вам формулярный список вашего поколебленного кумира, тетрадочку в четыре листика с пятнышком фотографии, и полистайте ее со вкусом, размышляя и баюкая себя надеждой открыть истину.

Родился в 1890 году, марта 2 дня в Царстве Польском: г. Варшава, предместье Грохув.

«Чистое джентльменство, фамильная черта рода Годлевских. А сам из Грохува. Что-что, а девчонки там были не промах». «По улице, пыль поднимая, проходил полк гусар-усачей». Тогда я носил неотразимые усики и глядел на мир одним глазом, так как второй закрывала невозможная чуприна. Теперь я почти лыс. Милейший штаб-ротмистр, теперь я почти лыс. Что же касается джентльменов Царства Польского, то селились они в центре Варшавы, а когда сходили в таинственную сень, гробницы их ставили в храме святого Яна. Слышите? А Грохув — это дыра, трущобы, дно, яма, слишком вольная мастеровщина, бардаки, гармонь, подсолнушки на губах и под ногами. Ясновельможный пан, вы что-то напутали.

Женат первым законным браком на дочери священника, девице Вере Андреевне Телятьевой.

Что это? Где-то бьется муха? Слава богу, нашла форточку и вылетела. Который теперь час? Четверть третьего?.. Если расследование обвинит джентльмена из Грохува в попытке устроить Кафе побег... Устроить Кафе побег? Превосходное словосочетание! Ваши любимчики, господин генерал, развлекаются как надо. Ну, а что тогда?

Имеет дочь Нину, родившуюся 28 ноября 1914 г.

Тогда я прикажу расстрелять их обоих открыто, на площади, под звон всех колоколов города. Под отходную. «Господин адмирал, докладываю: к этому чрезвычайному шагу меня побудили нижеследующие обстоятельства»... Опять зазудила эта надоедная муха.

Вступил по окончании курса наук в Сибирском кадетском корпусе в Михайловское артиллерийское училище.

Юнкером рядового звания …………… 1907 г., июня 29.

Унтер-офицером ………………………. 1908 г., мая 2.

Ого! Если бы не другие даты, формуляр штаб-ротмистра вполне бы сошел за твой собственный: Сибирский кадетский, потом Михайловское, потом первая Сибирская артиллерийская. Да и нашивки портупей-юнкера, как и у тебя, на первом году учения... Чехарда! Летишь, бывало, над своими же братиками, что обнялись и слились под тобой в нечто отчаянное, и в лете шагаешь руками: темя, плечо, выя... Он начинал, как и ты. Его наставники — это твои наставники, только постаревшие, с другими звездами на погонах, при других регалиях. А Гапа? Конечно, Гапа к тому времени уже слиняла: прошумели, прометелили мгновенные пятнадцать лет. А в каком страхе обмирали мальчишки военные перед доступностью этой девчонки с роскошным телом зрелой женщины, неизменно презрительной и холодной... Под звон всех колоколов... А Рамю? Нельзя забывать, что Рамю завязал бантик. С легкой руки этого живчика «Фигаро» раструбила на весь мир о судебном уникуме в Городищах, и вдруг казнь до утверждения приговора. До утверждения! Без утверждения! А относительно штаб-ротмистра — и вообще без приговора. Конечно, после этого Рамю притащит сюда и свою шашку, и свою амбицию, чтобы выкатить глаза и сказать об уязвлении гордого чувства Франции.