Вениамин Шалагинов - Кафа

— Но инструксая...

— Вот нечто повыше всякой инструкции.

Надвое раскрыт большой кожаный бумажник, от которого пахнуло духами и табаком, и на стол ложится бумага.

— Печати нет, — говорит между прочим Франт, и довольные морщинки собираются под его глазами.

— Ну, это поправимо.

Из замшевой коробочки офицер достал круглую печать на тонком бронзовом кружочке, подышал на нее и посадил на бумагу двух фиолетовых орлов, спина к спине.

— А теперь поживее, любезный. Покажи, где тут расписаться и — накидку. Конвойного мне не надо.

— Не выдам! — отрезал вдруг Франт.

— Не выдашь генералу Гикаеву?

— Почему так? Господину Гикаеву выдам, конечно. Попросют, скажем, генерал, такую, какой не дадена вышка, пожалуйста!

— Для чего ж тогда требуешь печать?

— Для полной формы. Всякой бумаге положена своя полная форма.

— Но ты же не признаешь этой полной формы.

— Выходит, так. — Франт рассмеялся. — Инструксая. Смертников за пределы тюрьмы выдавать не дозволено.

— Значит, ты хочешь заставить генерала приехать к осужденной? — Голос офицера зазвучал с подчеркнутым сожалением. — Генерал же хочет, — ты слышишь, — генерал же хочет, чтобы осужденная была доставлена к нему. Ты и осужденная, вас двое — это одна сторона, генерал и его дело — другая. Любопытное противостояние! Сейчас я соединю тебя с господином Гикаевым, и ты отменишь его приказ. Так сказать, в собственные уши генерала.

Аффектируя каждый свой шаг, офицер медленно перешел комнату в направлении висевшего на стене телефона, крутнул ручку. Франт замер, покусывая губу.

— Господин генерал, — сказал офицер в трубку. — Произошла прискорбная заминка. — Наблюдая за Франтом, он сделал движение, как бы намереваясь передать ему трубку: морщинки Франта выразили протест и панику. — Впрочем, все в порядке. Да, господин генерал, все переменилось к лучшему. В двадцать два тридцать, господин генерал. Помню превосходно и буду пунктуален. Слушаюсь, господин генерал!

В полуверсте от тюрьмы начинались топи и стонала выпь. Шинная дорога здесь была узка и разбита. Перебираясь с одного зыбуна на другой, автомобиль сердито урчал и то сеял свое желтое сияние прямо под колеса, то развешивал его в небе, и тогда Кафа ничего не видела, кроме неба и этого желтого павлиньего хвоста, а наручники на ее руках начинали звенеть и мешали равновесию. Трясина была недолгой, и вот по сторонам уже бегут домишки. Потом пахнуло чадным дымом свалочных костров и машину обступило лимонное курево. Офицер, сидевший возле Кафы с фуражкой на коленях, потянулся и закрыл окошечко. Краем глаза она увидела его красивый профиль, безупречную римскую горбинку, плотно прижатое к черепу маленькое ухо, маленький рот, пухлую булочку подбородка и подумала, как ненавистен ей этот человек.

Но кто он? И куда эта дорога?

На расстрел?

Когда Галактион кашлял за дверью камеры и звякал ключами, она говорила: да. Дело пришло из Омска. Все решено. Конец. Тогда она думала, что в краснеющей полутьме тюремной конторы ее ждет Некто. Некто надменный, тучный, непременно лысый, без лица, с бабьим голосом евнуха, с руками за спиной. Он ждет, чтобы объявить ей решение конфирматора: судьи правы, постановление к смертной казни утверждено. Далее, ей виделась дорога через лес на Андрееву гриву, тарахтящая под ней телега, голоса конвойных, готовая яма. Теперь все отступило, машина катит в обратную от Андреевой гривы сторону, но вот отступила ли расправа, она не знает.

«В двадцать два тридцать, господин генерал».

Ее везут к генералу Гикаеву.

Зачем?

Может, генерал намерен предстать перед нею в роли господина Некто и самолично прочесть ей бумагу из Омска. Человеку его склада это могло бы доставить удовольствие... Одним из ужасов Александровского централа был палач Васька Коршун, коротенький, длиннорукий человечишка с очень ясными, по-девичьи большими и красивыми глазами. Всякий палач страшен и загадочен: почему этому человеку не досталось человеческого дела. Коршун загадкой не был. Его отличала ненасытная жажда убивать. И не картина казни, не страдания жертвы делали его вдохновенным убийцей, а сладость власти над человеком, такой власти, выше которой не бывает, сознание, что он причина небытия, что он обрывает бег жизни и что дело, которое он творит, вечно, так как смерть необратима ничьей властью. Ужас, который он возбуждал в людях, пьянил его и радовал. Если в казнях возникала пауза, он робко и настойчиво стучался к начальнику централа и, хмурясь, жаловался, что казенный хлеб ест даром. Синие очи его при этом были печальны и, казалось, молили... Когда она рисовала Гикаева в образе королевской кобры, тень Васьки Коршуна маячила в ее воображении.

Что-то звякнуло.

Она подняла глаза: офицер открывал окошечко.

— Теперь близко, — сказал он, возвращая фуражку на колени.

Кафа промолчала.

Автомобиль жался к самой насыпи. На горячий мотор тянуло терпким запахом травы, из которой все городищенцы делали веники. С насыпи заблестел, красуясь и ликуя, очень чистый, красный огонек. Она припомнила, что такие же очень чистые огни — красные и зеленые — она любила в детстве разглядывать в толстой брезентовой книжке наставлений кондукторам, которую дядя Аполос брал в поездку, а по возвращении клал на столик, рядом с будильником.

«Теперь близко».

До чего же? И до кого?

Меняя людей, думала она, революция делает одних разрушителями для созидания, других просто разрушителями. Гикаев просто разрушитель. Он мыслит себя только в настоящем и служит только настоящему. Будущего он не создаст, потому что не видит. Очевидно, только что он узнал, что плакат «Кобра», этот «пасквильный яд на бумаге», по его выражению, создан ею, и теперь спешит с расправой. С какой же, однако? Может ли он поставить последнюю точку до решения конфирматора? Посмеет ли? Ведь самоуправствуя, превышая власть, он ставит себя на место абсолюта. Нет, выше его! Заменяет, а возможно, и отменяет приказ Колчака. Отменяет? Разве это два приказа? Разве у Колчака есть для нее другое решение, кроме этого? Гикаев не самоуправствует. Он знает, что именно прибудет из Омска в сумке фельдъегеря, и исполняетто, что прибудет. Это смерть взаймы.

Смерть?

Но, но, легче!

— Таким способом эти погремушки не снимают, — заметил офицер.

— Покажите, каким.

— Вот так, примерно.

Офицер придвинулся к ней и взял ее руки в свои. Щелкнул затвор. Разъятые клешни отпустили одну ее руку, потом другую.

— Так лучше, конечно, — сказал он.

— Откройте дверцы автомобиля, и будет совсем хорошо.

— Не погоняйте судьбу, — сказал он с мягким упреком в голосе и кивнул перед собой. — Шофера не остерегайтесь, он глух от рождения.