Вениамин Шалагинов - Кафа

«Дай ему разка два в морду, и пусть шастает». Стражник сделал вид, будто и не услышал этого приказа. Почему? Да потому, пожалуй, что и он — песчинка в водовороте — видел перед собой начало конца, угадывал поступь своих судей. Ну, а этот голубой подпоручик? «Я ошибся и вот испрашиваю у вас великодушия и прощения». Что это? Тот же страх перед расплатой? Или все проще: послана телеграмма в Нижнюю Шаманку, и теперь на бревнышке у пристанского домика уже сидят его ловчие в партикулярном платье и, покуривая, ждут своего часа. Нет, подпоручик не прибит страхом, он еще в полете, зорок и предприимчив.

Григорий поднял глаза на даму в черном. Дамы не было. Пароход, вершок за вершком, крался у самого берега, а когда вышел на стремнину, на палубу с визгом и смехом ворвались, увлекая друг друга за руки, собутыльники (и, конечно же, прелестные собутыльницы) г-на подпоручика. Следом за ними появился скрипач в обрямканном длиннополом пиджаке и, не садясь на стул, тут же принесенный из ресторана, ударил смычком.

Венгерка.

Поплыли пары, и в первой же Полина и г-н подпоручик, без мундира, в тонкой батистовой рубашке, в сапогах и шпорах. Взлетая над палубой, ноги г-на подпоручика встречали друг друга и звенели при ударе, как бубен. При этом лицо его было неузнаваемо и выражало крайнюю степень напряжения мысли: казалось, он решает в уме математическую задачу. Подпоручик не глядел на Григория, глаза его были устремлены на мелькавшие перед ним быстрые ножки, но Григорий знал, что подпоручик видит и даже следит за ним. Потом он думал, что и задача, которую решает подпоручик, это он — Григорий. Смычок, танцующие пары, улыбки, звон и гам не отменяют и не приостанавливают борьбы. Подпоручик там, наверху, и — здесь. Рядом.

Он и его люди.

Что ж дальше тогда? Сойти, не добравшись до Шаманки?

Ага, жандарм снова на виду и снова глядит мимо.

У Долгой шиверы «Святитель Иннокентий» приткнулся на две-три минуты. С яра на борт скатили бочку омулей. Хозяин ресторана, вертлявый армянин в жилете без пиджака, еще рассчитывал рыбаков, муслил оливковые пальцы, а пароход уже гукнул и стал отваливать, перегораживая воду. Получив, наконец, деньги, рыбаки торопливо потянулись вдоль борта и через корму выбрались на причал. Когда же и корма отделилась от баржи, открыв темную быструю воду, на причал махнул и Григорий. Поправил гармонный ремешок и, не оглядываясь, стал подниматься на яр. Ждал окрика, приказа, погони. Но за спиной все было тихо. Потом пароход гукнул еще раз и еще, и он понял, что это прощальный салют его друзей. С макушки яра он различил на корме солдата, цыганку, конюха с женой, матросов, женщину в сарафане, пароходного механика, кочегара. Все они махали ему, кто просто рукой, кто платочком. На палубе стояла Полина, затянутая в талии, в накинутом на плечи голубом мундире подпоручика, а сам подпоручик курил подле и что-то нашептывал ей, отводя голову, чтобы выдохнуть дым. Потом он швырнул папироску за борт и, сцепив руки, дружески потряс ими над головой.

Кафу разбудили голоса и кашель за дверью. Потом там же, за дверью, зазвякали ключи, и она поняла — надзиратель. В столь поздний час — время катилось к полуночи — ее не требовали и не выводили. Для подобного исключения она знала лишь одну причинуи стала припоминать, когда был суд и могло ли ее дело сходить в Омск и вернуться с решением. Потом она подумала, что этаночь уже была. Эта желуна стояла в окне, в белесо-голубом торжественном небе, а за дверью звучали, сменяя один другого, эти жедва недобрых и сонных голоса. Но вот дверь отошла, из коридора посиял свет, пахнуло карболкой, в камеру вошли и полезли на решетку две расплывающиеся тени. И она поняла: такой ночи не было.

— Ну, чо копашься? — услышала она через минуту недовольный, по-прежнему недобрый голос Галактиона и, глянув на его вихор, на этот пародийно-лихой гусарский султан, припомнила вдруг, что он уже подавал ей какую-то команду.

Коридор, по которому ее вели, был длинный, пустой и безмолвный. Сзади, через большое окно, сеялся холодный свет лунного неба, впереди на черной тупиковой стене посвечивала красной паутинкой робкая угольная лампочка.

Да, эта ночь была. Была красная паутинка, свет неба мешался с электрическим, Галактион кашлял в кулак и, когда поднимал руку, гремел ключами.

Ну, а дальше? Что же было тогдадальше?

Ничего.

Такой ночи не было, думала она в следующую минуту. Такаяночь только что настала, вышла из сна. И так как началась она тревогой за жизнь, чувством мгновенным, как обвал, мозг рисует ей то, что рисовал бы и раньше, если бы она раньше думала о казни. Факт и мысль, зримое и иллюзорное, то, что есть, и то, что будет, возможно, будет, накладываются теперь одно на другое, порождая какое-то странное чувство непостоянства, нереальности настоящего, повторения того, что было, или, вернее, могло быть в прошлом.

Левая стена коридора кончалась дверью — решеткой с припаянным к ее полости длинным, как ружейное ложе, стальным замком. Через прутья, связанные в ровные квадраты, виднелся другой коридор, такой же безмолвный и мрачный. Поклацав ключом, Галактион пропустил за дверь надзирателя, потом Кафу и, кашляя, потянулся за ними. Кафа следила за тем, как он открывал и закрывал дверь, как пропускал ее перед собой, вслушивалась в его голос, пытаясь уловить особенность тона, взгляд, жест, которые сказали бы, что ждет ее в тюремной конторе. Если Галактион ведет ее, чтобы не привести обратно, и сознает это, он не сможет не проявить этого своего сознания. Но Галактион был таким, как всегда. Ни полускрываемого любопытства к ней, к ее поведению в эти минуты, ни какой-то новой значительности, ни чего-то еще, третьего.

Человек, встретивший ее в тюремной конторе, стоял у шкафа с арестантскими делами и неопределенно улыбался.

— Вы Кафа, полагаю? — спросил он и прищелкнул пальцами в сторону Галактиона. — Спасибо, милейший, ты свободен.

Проводив Галактиона глазами, он подошел к ней и повторил вопрос.

Несомненно, это был офицер. Раскатистый командный голос. Набегающие на колени парадные офицерские сапоги дорогого хрома. Под коротеньким светлым плащом иноземного покроя — толстая четырехугольная кобура с парабеллумом и жесткие корочки погон.

— Да, я Кафа, — подтвердила она холодно.

Офицер хлопнул в ладоши.

— Дежурный!

Явился Франт Коровьи Ноги. Как всегда, нагловатый, самоуверенный, с ухмылкой, стекавшей в подвитые с концов кокетливые усики.

— Найди, братец, что-нибудь вроде накидки! — приказал офицер. — На улице свежо.

— А вы что, ваше благородие, забрать хочете арестантку?

— Разумеется, мой друг.