Вениамин Шалагинов - Кафа

— Красно-черный, кажется.

— Ты не поедешь, Глеб. Твое место в твоем городе.

— Пока здесь большевики, это не мой город. Кстати, в прошлое воскресенье, принародно, твой сын получил пощечину: «А ты еще топаешь, золотопогонная контра!» Ничтожный человечишко в солдатской шапке. Пережить подобное еще раз я не смогу.

— А Варенька?

— Мы отправимся вместе.

— Что же будет со мной, Глеб?

— Не надо, отец. Мы уже достаточно спорили, и я уразумел — ты с большевиками. Читаешь римское право, а не церковное, и молишься на ректора в заплатанной юбке.

— Ты жесток, Глеб!

— Прости, отец!

Глеб смутился, обнял отца и по-мальчишески уткнулся лицом в его плечо. Рюмка Алексея Прохоровича поползла по лакированной полочке и сорвалась на пол. На светлой его охре расползлось черное пятно кагора.

— К счастью, — вздохнул Глеб.

— К счастью, — отозвался Алексей Прохорович.

В глазах старого профессора стояли слезы.

Возникший при Ставке Главный комитет союза офицеров армии и флота противопоставил себя большевикам. Союз клялся бороться до тех пор, «пока огражденная нашим мощным союзом Россия не восстанет честная от позора, победная из поражений, нетленная в своем величии и свободе». Идеи союза, повторенные в письме и программе генерала Корнилова, — что доставили в Томск мнимые коммивояжеры, — увлекли Мышецкого. В мае — это был восемнадцатый — он и Варвара Алексевна оставили Томск. Но на пути к Придонью, ставшему государством Юго-Восточного союза казаков, их захватил и вернул обратно мятеж Чехословацкого корпуса. 1 июня Мышецкий вырезал из «Сибирской жизни» и подклеил в свой дневник заметку под названием «Свержение Советской власти в Томске».

Посидел, откинувшись, в кресле.

Обмакнул перо и стал писать:

«Без пышных фраз и речей, с сознанием своей глубокой вины перед Родиной должны мы приступить к новой работе. Опыт прошлого, опыт бесплодных словопрений первой половины истекшего периода революции и «дел» и «реформ» второй должен нам послужить уроком, и в этом, может быть, и есть добро большевистского худа».

У Колчака были две контрразведки: военный контроль и управление второго генерал-квартирмейстера. 7 марта 1919 года «Верховный правитель повелел» учредить еще одну, третью: особый отдел государственной охраны. Возникшая в недрах департамента милиции, новая контрразведка простерла свои щупальца в самые отдаленные уголки белой империи, имея аппараты и чины в губерниях, областях, городах, уездах и на «особо важных пунктах» вне общего территориального деления. Опыт предшественников, которым она располагала, позволял ей с первых же шагов плести искусную сеть тайного наблюдения, интриг, провокаций, сыска, опираясь раньше всего на управляющих губерниями (при царе это были губернаторы) и довольно предметно постигая действительную картину большевистского подполья.

Новое ведомство — управляющим губерниями, письмо № 379.

В департамент милиции поступают сведения о резких проявлениях противоправительственного действия со стороны большевиков и элементов населения, так или иначе связанных с ними. Устраиваются съезды, организуется, планируется пропаганда к восстанию против законной власти Российского правительства.

Новое ведомство — управляющим губерниями, письмо № 368.

В департаменте милиции имеются сведения, что возвращающиеся из Германии и Австрии наши военнопленные при переходе фронтов задерживаются комиссарами Советской власти и вербуются в красную армию, причем у согласившихся на это отбираются документы, которыми снабжаются большевики. Снабженные такими документами, большевистские шпионы и агитаторы, осведомившись основательно от пленных, владельцев документов, о местах их жительства и ближайших селениях, переходят партиями в Сибирь.

В литейке на зеленом филенчатом шкафу стояли рядком модели мелкого медного литья, напоминая собой прибранные к ночи деревянные игрушки. Забравшись на табуретку, Парфен собирал их в фартук, чтобы отнести модельщику, и вдруг увидел в тусклом и пыльном окне чьи-то неподвижные, немигающие и, как он подумал, очень внимательные глаза. Солнце подсвечивало их, глаза светлели и, казалось, искали его лицо.

— Тебе чего? — крикнул Парфен глазам.

Глаза ничего не выразили. Они продолжали искать его лицо и мгновенно пропали. И лишь тогда Парфен понял, что ничего, кроме этих глаз, он не видел. Они были одни, без лица.

Он соскочил с табуретки.

Модели с мягким стуком попадали с фартука на земляной пол.

Выбежав из литейки, Парфен увидел спокойную спину маленького человека в лапсердаке, перешитом из кондукторской шинели, в рыжих сапогах, без фуражки.

Человек шел, не оглядываясь, в сторону пожарки.

— Эй, шибздик! — окликнул Парфен неизвестного. — Чего отираешься тут? Слышь?

Человек не отозвался.

У пожарки пылал золотым кивером, краснел красным поясом и красным топориком на белом брезентовом боку брандмейстер Михеич, грозный, как триумфатор, с гордой могучей спиной.

— Меня, чо ли? — крикнул Михеич голосом мальчика, огораживая ухо ладошкой.

— Тебя, — озлился Парфен.

Человека уже не было: перепрыгнув через канаву, он скрылся за пожаркой.

Часа через два к Парфену зашел Иван Вдовин.

— Пошляться не хочешь? — спросил он, кивая на выход.

— Далеко?

— На треугольник. Сегодня там торговлишка. Конный базар с молотка. Коняки наши, продают чехи, покупаем мы. Пошли, поглазеем!

Бритолицый, очень высокий чех в превосходно пошитой черной пиджачной паре, в манишке с бабочкой, аттестовал очередной предмет торга:

— Кобылица под кличкой Наяда. Два года и один месяц — возраст гимназистки. Масти, как видите, белой, грациозна, шаг длинный и мягкий. Мать Наяды...

— Посмотри вон на того типа, — попросил Парфен Ивана. — Левей, левей, около стрелки.

Парфен забавлялся кедровыми орешками. Он подбрасывал их выше рта — это был шик кавалера-таежника, — но каждый орешек достигал своего адреса и через мгновение падал к его ногам двумя ровными скорлупками. Так было и сейчас, хотя лицо Парфена сделалось пасмурно: около стрелки стоял человек в лапсердаке, перешитом из кондукторской шинели.

— Посмотрел, — отозвался Иван. — Что дальше?

— Потом скажу.

Показывая свою стать, Наяда прогарцевала перед зрителями с красавцем-наездником в высоком парадном седле. Обряженный в форму драгуна и оттого голубой и малиновый, с конским хвостом над головой, наездник старался принять самую эффектную позу, будто продавали с аукциона его самого, а не лошадь. Впрочем, это могло и отвечать истине, так как девицы и дамы в панамах и боа не видели перед собой ничего, кроме тонкой фигуры красавца, его умопомрачительного черного уса, черного глаза и гордо вскинутой руки с поводом (все шло в профиль). И если бы потом их спросили, какой масти была Наяда, то одни сказали бы — гнедой, другие — белой или рыжей, а третьи, положивши руку на евангелие, готовы были бы присягнуть перед самой Фемидой, что никакой лошади не было, а был только Он.