Вениамин Шалагинов - Кафа

— Помнится, мальчишкой, — говорил этот человек в почтительной тишине, — я забрался как-то по легкомыслию в беговые санки. Истый горожанин, вожжей никогда не держал, всегда перед тобой спина ямщика... Словом, легко представить, что было со мной, когда дикая незанузданная лошадь и не менее сумасшедшая пурга завертели меня, как бумажку. Чем сильнее тянул я на себя вожжи, тем безумней все вокруг скакало и кружилось: дома, телеграфные столбы, пешеходы... Революция, господа, все еще несется вскачь. Она дика, слепа, и наша с вами счастливая миссия — остановить ее.

— Кто это? — спросил Мышецкий хозяина дома.

— Керенский.

— У тебя что-нибудь деловое?

— Окружной суд, как знаешь, сгорел. Керенский — мой друг. И вот маленькая ассамблея министерства юстиции.

— Тогда я уйду.

— И не думай. Тебе открылась возможность увидеть взбаламученное море с самой высокой точки. Да и неудобно. Тебя заметили.

Пока они обходили кресла, Керенский продолжал развивать свою мысль.

Революцию, говорил он, понукают большевики. Тактика вооруженного выжидания, которую они сейчас исповедуют, грозит повернуться еще одним восстанием.

— Развал, гибель, запустение. — Голос его зазвучал трагически и неуместно громко.

Глянув на Мышецкого, он тотчас же перевел спрашивающие глаза на хозяина дома.

— Подпоручик Мышецкий, — представил тот.

— А, припоминаю... Вы ведь художник, как помню?

— Изверившийся. К настоящей минуте — белобилетник, списанный на все войны.

Мышецкий умолк и нахмурился. Керенский не заслуживал невольно сорвавшейся с его языка откровенности. Он держался, как вождь, уставший от собственной милости, а чувственные женские духи, запах которых источал легкомысленно торчащий из его нагрудного кармана розовый платочек, говорили, что это не вождь, а так себе, приказчик или парикмахер.

— Когда-то, — вступил в разговор Карабчевский, — Глеб Алексеевич был моим помощником и моей гордостью. Это юрист от бога.

— Да? — Керенский оживился. — В таком случае, подпоручик, я предложил бы вам завидное место. В новых условиях дело юстиции овеяно романтикой. Неделя, две, и ведомство, которое я веду, будет именоваться министерством истины. Не юстиции, а истины. Впервые на земле истина, интеллект, добрая воля войдут, как непременные и единственные созидатели правосудия, во все его залы и камеры целой страны.

Кругом зааплодировали.

— Ну, согласны?

Ведомство г-на Керенского еще не провозгласило себя министерством истины, а Мышецкий уже ехал в Томск товарищем прокурора.

Потом Октябрь.

Смещение с поста.

Каторга невзгод и размышлений.

«Революция все еще несется вскачь».

Доколе же?

Я всегда разделял участь своего народа, думал он. Что ждет от меня мой народ, обманутый большевиками, ослепленный воображаемым светом? Куда теперь? С кем? Ради чего? Победители произнесли магическое слово «мир» и тут же лишили мира каждого четвертого: в Бресте они постыдно уступили Вильгельму четверть России. Призывают со стен Петрограда: «Не трогайте ни одного камня, оберегайте холсты художников, памятники, реликвии старины, документы — это вы, ваша история, ваша гордость!» И тут же кричат: «Старое искусство на свалку истории! Долой Рафаэля и Рембрандта!» Новая революция слишком обширна, слишком обыденна и эгоистична. Она увязла в своей сугубой прозе — земля, хлеб, размеры рабочего дня. Руки ее не дойдут до книги, резца, до государственного и правового строительства. Занятая враждой, разрушением, узурпацией богатств, фабрик, имений, опирающаяся на невежественные низы, лишенная своих гениев и своих кумиров, она не возродит могущественной России.

Кто это сказал: «Ободранный и немой, стою я в пустыне, где когда-то была Россия... Душа моя запечатана... И жить незачем».

Кто это сказал?

Я! Я! Я!

На звонок Глеба вышел отец в черно-красном шлафроке с кистями и с лампой в руках.

— Поздненько что-то сегодня, — сказал он, отводя лампу и оглядывая сына. — Ни одного звука за окнами.

Глеб кинул на отца безучастный взгляд, устало разделся и, повесив пальто, задержал на нем руки.

— Варенька спит, конечно? — спросил он, отнимая руки, и взял у отца лампу. — Тогда пойдем ко мне, отец. Ужасно хочется выпить!

Остановились у шкафчика. Глеб выдвинул лакированную полочку, наполнил черным кагором две серебряные рюмки, тронул одной другую и, жадно осушив свою, потянулся к вазочке с карамелью.

— Что-нибудь случилось? — спросил Алексей Прохорович, отодвигая от себя рюмку.

— Случилось, отец. В город прибыл генерал Флуг.

— Флуг? И его не схватили?

— Нет, конечно. Наружно это вполне добропорядочный коммерсант, в круглой шляпе и в ужасно модных перчатках. Таких перчаток у генерала три короба. Это его товар и маска.

— Чем же он взволновал тебя?

— Сейчас, отец... Пойми только, все это сугубо конфиденциально. Ну, по́лно, не обижайся... Я был приглашен в дом архиерея запиской одной дамы. Там меня ожидала довольно большая, оживленная, по преимуществу офицерская, компания. Флуг назвал себя доверенным лицом корниловской организации, сказал, что перешел фронт под видом коммивояжера и предъявил нам тетрадь с письмом и программой Корнилова.

— Авантюрист этот Флуг, — с мрачным оттенком в голосе заметил Алексей Прохорович и еще дальше от себя отодвинул рюмку.

— Не спорю. Но здесь все было чисто. На тетради, прошитой черным шнуром, сидела именная сургучная печать генерала Корнилова — красный орел в полете. Да и другое: Флуг прибыл с поручиком Глухаревым. Мальчишку этого я знаю, честная натура, с головой, набитой идеями Дон-Кихота.

Обернувшись, Глеб стукнул костяшками пальцев по стеклу аквариума, что высился подле на своих затейливых тонких ножках. Все краски аквариума стояли неподвижно: океан, заключенный в стеклянную коробку, спал мертвым сном.

— Похоже, до сих пор, — сказал он, — я был вот этой золотой рыбкой. Цедил в голове что-то бесконечное и вязкое, не решаясь лишний раз вильнуть хвостом. Пробил час, отец!

— Ты меня, конечно, не послушаешься...

— Не послушаюсь, отец... — Глеб поднял глаза и натянуто рассмеялся. — Веду себя так, будто ты уже знаешь мои планы. Так вот, Корнилов, по словам Флуга, уже в апреле переберется через Урал. Цель — расширить восстание, поднятое Дутовым. Не думаю, чтобы все это было так просто. Короче, ждать я не хочу! — Глеб наполнил и осушил еще одну рюмку. — Я жажду дела и потому сам отправлюсь к Корнилову.

— Этого требовал Флуг?

— Нет. Флуг решает иное. Здесь, в Томске, как и в других городах Сибири, он ищет элементы, готовые сбросить Совдепию. Это его слова.

— Красный орел в полете. — Алексей Прохорович скептически поджал губы. — А флаг у Корнилова тоже красный?