Вениамин Шалагинов - Кафа

«Ты едешь делать революцию», — говорил Мышецкий себе, открывая дверцу автомобиля. Он был возбужден тем веселым хмелем, который приносит человеку ощущение полета.

— Надеюсь, ефрейтор, вы знаете, куда я еду? — спросил он шофера и, чиркнув спичкой, задержал огонек над трубкой.

— Само собой, ваше благородие!

— Вот и отлично! Трудно заблудиться, когда все знают, куда тебе ехать.

Москва. Ресторан Офицерского собрания.

За окнами в рождественской тишине падает снег: живое струящееся кружево. У задней стены салона — некрашеная трибуна с воздетым к лепному потолку трехцветным флагом.

Голос:

— Господа офицеры! Благоволите с подобающим вниманием выслушать приказ государя императора по армии и флоту.

— Господа офицеры!

И после паузы:

— Среди глубокого мира, более двух лет назад, Германия, втайне издавна подготовлявшаяся к порабощению всех народов Европы, внезапно напала на Россию и ее верную союзницу Францию [15] Воспроизводится приказ Николая II, помеченный 12 декабря 1916 года. ...

Как и другие, Мышецкий стоит у своего столика. Читающий приказ — в молочно-голубой борчатке, в башлыке за плечами, рука на перевязи. Нервный ток, которым пронизано каждое его слово, повымел все посторонние звуки.

— Теперь, чувствуя свое ослабление, она предлагает объединившимся против нее в одно неразрывное целое союзным державам вступить в переговоры о мире...

— Но время переговоров еще не наступило.

— Достижение Россией созданных войною задач, обладание Царьградом и проливами... пока еще не обеспечено.

Царьград? Проливы?

Ничего другого после этих слов Мышецкий не слышит. Надо припомнить, надо непременно припомнить, звучал ли когда-нибудь этот завоевательный мотив в приказах царя.

Песенка начала войны.

Она рублена топором, наивна. Но как чиста. Для русской души война начиналась чувствами сострадания и заботы о маленькой Сербии. Теперь же рука императора показала в чужие пределы. Зачем они русскому? Да и какой крови будет это стоить России?

Через стол к Мышецкому тянется рука с рюмкой. Чтение закончено, и сосед предлагает тост.

— За русский щит на вратах Царьграда! Вы не против?

— Это ирония?

— Отчаянье, подпоручик. Я не могу поднять своих людей в атаку. Забиваются в свои окопы, хлебают из котелков, чешут языками про покос, про жито. И плевать хотели с высокого дерева на ваши угрозы, на призывы именем императора. А тут Царьград. Приказ глуп, и скажем по-другому: да здравствует революция.

— Мы не знакомы с вами, корнет.

— Что ж из того? Донесете?

— Нет, конечно. Но вы присягали государю. Наконец, это в высшей степени неосторожно.

— Ерунда!

Лицо корнета в беспорядочной щетине, глаза пьяные и, как это ни странно, чисты младенческой синью.

— Ерунда! — повторяет он. — Хай гирше, абы инше: пусть хуже, лишь бы иначе. Теперь многие живут предчувствием переворота, хотя видят его по-разному. Ну, выше!

Хлебнув из рюмки, корнет глядит перед собой изумленно-растерянным взглядом.

— Нет, вы обратите на нее внимание.

Меж столиков, плывущей грациозной талиночкой — еще совсем юная, в длинном, до пят, платье из черного бархата. Белый крахмальный воротничок коронкой. Красивые голые руки без перстней и браслетов. Ее поддерживает за локоток седой поджарый генерал с медно-красным лицом, с живыми черными глазами южанина.

— Папаню по боку, конечно, — мечтает корнет. — И вы получаете возможность возлежать на этой атласной ручке. Хотите поглядеть, как я сейчас пришью этого чванливого интенданта? Ну, ну, успокойтесь, я еще в своем уме... Кстати, они ненавидят нас, я говорю о солдатах. Впрочем, это вам, пожалуй, знакомо и без меня. Знаете, что я делаю, когда они отправляются на братание с немцами? Курю в окопе. А как-то даже фотографировал их. Это довольно интересно. — Корнет вилкой достал из вина кусочек пробки и задумался. — У большевиков многое по-настоящему интересно.

Россия висела на волоске, готовая сорваться в огонь самосожжения, из которого она выйдет обновленной и прекрасной. Мышецкий уже не страшился революции. Как и корнет, он понимал: армия больна, и ей так же необходимо очищение огнем, как и всей стране. Счастье России не в чужих пределах. А здесь. У себя.

Ночью он стоял у мольберта, хмельной, полный исступленного желания воспроизвести лик Революции, ее красоту, росток древа жизни, росток и пепел. Благо ценой смерти. Он знал ее краски: черная, красная, желтая. Вот они, под руками: черная, красная, желтая. В черном небе, на черной невской воде расплывающееся зарево, грозные космы. По-особому бьют пушки, по-особому катится над водой ни с чем не сравнимое русское «ура». А наутро желтое, как на детском рисунке, спокойное щедрое солнце. И тишина. И руки солдата, бросающие винтовку в воду. Нет, одна рука, творящая крестное знамение. Прости, боже, это мое последнее преступление. Мир на все времена!

После отравления удушливыми газами Мышецкий был уволен из армии по нездоровью. В Петербург он вернулся в тихое теплое утро после революции. Над замощенной булыжником привокзальной площадью плавилось желтое солнце с детского рисунка. В газетном киоске, стилизованном под сказочный теремок с деревянным петушком и шпилями, он купил пачку газет и, развернув «Биржевые ведомости», улыбнулся. Через всю первую полосу шло одно слово: «Революция!»

Пряча газету, Мышецкий с лукавцой подмигнул киоскеру:

— А ведь научились торговать, купец, — сказал он. — Отменный товарец-то!

И лихо козырнул — кадет первого года, не больше.

Дня через два, вечером, Мышецкий отправился на извозчике к присяжному поверенному Карабчевскому. Сразу после университета он был помощником этой петербургской знаменитости, гостил у него на даче, шутливо ухаживал за его очаровательной племянницей, которую в подражание чеховской героине домашние называли Мисюсь, рисовал всех и вся, а неистовый и всегда вдохновенный Карабчевский даже позировал ему со скрипкой в руках в образе Паганини.

Карабчевский встретил гостя в передней, порывисто расцеловал и прослезился.

— Все тот же красавец-мужчина! — с чувством говорил он, наблюдая за Мышецким, который остановился у трюмо и, глянув себе в лицо, досадливо, почти враждебно, достал из кармана жесткую щеточку и стал поправлять бакенбарды.

В трюмо гость видел за собой комнату с расписным потолком, частые окна, отблески каминного пламени на старинном шкафчике из стекла и наборного дерева темных тонов. В больших кожаных креслах, обступивших полукругом ломберный столик с бутылками пива и горкой семужьих бутербродов на блюде, сидели мужчины. Тот, что был дальше всех от дверей, смуглый, с пухлыми презрительными губами и ухоженным бобриком, показался Мышецкому знакомым.