Вениамин Шалагинов - Кафа

Звон рюмок, кряканье и чавканье. Ничего этого Гикаев не слышал.

Он продолжал думать.

Все неудачи и огорчения последних дней он выводил из предложенной г-ном Глотовым тактики лавирования и игры. Стрелять не через город, а в город, не мимо, а в цель — вот альфа и омега всего разумного. Надо вернуться к тому, что было. К суголами. К палаческой палке. Но странно! Думая так, он обвинял не Глотова, отбросившего палку с тем, чтобы улыбаться, заигрывать с бастующими, выжидать и высматривать, не себя, а... Благомыслова. Он слишком легко уступил, думал Гикаев. Он не должен был так легко уступать. Это — малодушие, питающее в солдате бесчестье и даже измену. Все собаки теперь висели на Благомыслове. Даже тон светской почтительности, принятый Гикаевым при допросе Кафы, он считал теперь виной начальника контрразведки. Конечно, у Годлевского рыльце в пушку, и Кафа его обеляла и выгораживала. Надо было ломать им руки. Ломать руки — это ломать волю. «Вы очень красивая женщина». Эти пустые салонные слова говорил он и говорил ей, Кафе. Байбак, старый щелкунчик! Гикаев неожиданно поймал себя на том, что рассуждает не своим голосом. Внутри его жил, спрашивал, отвечал, сокрушался и неистовствовал голос Благомыслова.

В заварухе омского переворота, утвердившего над Россией смутную фигуру черноморского адмирала, Гикаев потерял своего лучшего друга по Михайловскому училищу, носившего эту же фамилию.

— О каком это Беляеве речь, подхорунжий? — спросил он, напрягая голос и обращая лицо вверх.

В ответ заговорил не Лох, а Благомыслов. Эта бестактная замена одним подчиненным другого настолько ошеломила Гикаева, что в первые мгновения он не воспринимал и не понимал того, что слышал. Нервно подвигал головой, сползая для рывка со своего кресла, и вдруг замер, так как стал понимать, куда клонит Благомыслов. Беляев не тот, конечно. Это офицер тайной службы, некогда любимчик второго генерал-квартирмейстера, метивший очень высоко... Но девочки, девочки! Кого не губили эти девочки! Благомыслову, как выясняется, он прислал записку... Плыл на «Святителе Иннокентии» и застукал довольно любопытного субъекта. Кафа для него — предмет страждущего сердца, давняя и прочная привязанность. С часу на час он обещает облагодетельствовать Городища своим прибытием. Очевидно, что-то предпримет для спасения возлюбленной и, таким образом, вынужден будет приоткрыть защитную штору, за которой красное подполье заряжает к восстанию свои предательские пистолеты.

— Любовь неблагоразумна, и в этом ее счастливая прелесть, — заключил Благомыслов и крякнул, по-видимому, выкидывая кроющую карту. — А это, полагаю, несчитанная взятка. Тот случай, когда бланковый король не бьется, а бьет. Ха-ха-ха!

Благомыслов добавил далее, что ожидаемое лицо — жертва остроумно поставленного психологического спектакля.

Кудесники омской контрразведки сделали вид, будто оного большевика упустили по недостатку бдительности. Он удрал, обманываясь, что и во второй раз выигрывает жизнь по бирке от казенной вешалки. Ему дали возможность нырнуть в море людское, зная безошибочно, где он вынырнет.

— Ваш гениальный рецепт, Николай Николаич!

Хрипотца пела хвалу. И так как выходило это чересчур громко, Гикаев понял: Благомыслов говорит для него. Очевидно, он хочет внушить, что суголами отринута окончательно, и теперь он, начальник контрразведки, глубоко единодушен с той тактикой заглядывания в чужие окна, которую прокурор Глотов предложил на достопамятном совещании, а Гикаев сказал: да.

Знал бы он, как это сейчас было неприятно генералу!

Оттолкнувшись от спинки кресла и подлокотников, Гикаев встал.

Застегнул на черкеске золоченые пуговицы.

Подрепетил зачес царевича Алексея.

Ятаган тряхнул ленточками на эфесе, поехал к спине генерала и повис в своем нещадном великолепии.

Той минутой к воротцам, через которые утянулись грибные охотники, вел в поводу красавца Мавра работник его преосвященства отставной ефрейтор Мелентий. Он держал руку с поводом близко у морды коня и напряженно глядел под ноги, будто боялся оступиться и уронить Мавра.

— Отставьте купанье Мавра! — крикнул ему генерал. — Я уезжаю.

И стал подниматься в беседку.

— Господа офицеры! — потребовал он внимания, приближаясь к карточному столику с лежащим посередине листом бумаги.

— Сейчас шестнадцать ноль-ноль, — сказал он, глядя на часы. — Простите, господа, за бесцеремонное вторжение, у меня два слова к Георгию Степанычу.

Голос Гикаева по обыкновению ничего не выражал, но заряд нервной силы и возбуждения, который он сейчас заключал в себе, передался становищу картежников, и все встали. Восемь кулаков уткнулись в столешницу, выражая этим понимание момента и субординации.

— Через трое суток, — продолжал Гикаев, устало поглядывая на Благомыслова, — ровно через трое суток и, следовательно, в те же шестнадцать ноль-ноль я назначаю вам, господин полковник, служебное свидание.

Он говорил, как читал.

— Вы доставите ко мне в кабинет того, кому фортуна позволяла до сих пор выигрывать подходящие ценности на бирку от казенной вешалки. С ним, с этим счастливчиком, я ожидаю данные о всей панаме, которые, полагаю, покорятся, наконец, вашей расторопности. Засим... — взгляд генерала остановился на Глотове, — моленья в пакгаузе перед расстрелом красной сволочи отменяются. Законы помолчат... Хватит речей и процессов. Засим, и снова через трое суток, но уже в двадцать три сорок пять, без четверти в полночь, мы с вами предпримем широкую облаву на большевиков, а возможен и городищенский вариант ночи святого Варфоломея, не очень-то будем считаться с тем, что придется ставить к стенке не только виноватых. Времени в обрез, перетряхивать хлам некогда. Вы поняли меня, господин прокурор?

— Так точно, ваше превосходительство! — Голубиный взор Глотова выразил безусловную кротость.

— Георгий Степаныч?

— Не знаю, как и быть... Мое начальство назначает другие, более спокойные сроки.

С неба слетел ангел, и в молитвенной тишине, которую он принес, один кулак из восьми оставил свою позицию. Ладонь Благомыслова легла на его же прекрасный енот и стала нервно оглаживать с тем котовским священнодействием, которое всегда раздражало генерала.

— Не потеряйте бороды! — внятно предостерег тот и потянулся за часами.

Анфиска и ее подружка Ненила собирались в тот вечер на танцы. Над ширмой веял запах горячего самоварного угля, одеколона и волглой глаженой ткани. Девчонки гладили платьишки, ленты для бантов, шептались и поминутно фыркали, так как затеяли обмен нарядами и теперь предвкушали, как они будут неузнаваемы и красивы и какие глаза станут таращить на них псаломщик Лариоша и знакомые гимназисты. Савва Андреич сидел в кресле у письменного стола и просматривал рисунки своих учеников. За окном на дороге бойкой скороговоркой простучали колеса. Савва Андреич успел заметить, как на полном скаку кто-то осадил у ворот серого в яблоках и спрыгнул с коляски.