Вениамин Шалагинов - Кафа

Были допрошены все шестеро, и шесть раз звучало одно и то же зловещее предостережение: «Веревка уже намылена. Будешь мутить воду, подвесим на мамином окошке. А запирательство бесполезно и глупо: Погодаев признался за всех. Всех переписал на бумажку и теперь в награду хлебает флотский борщ и покуривает американские сигареты. Читай!». И смуглая рука человека в белых гетрах подталкивала через стол фальшивую бумажку. Дня через три арестанты, обставленные со всех сторон «свечками», понуро брели через двор тюрьмы к банному корпусу. А сверху, из женского отделения, — тугие, звонкие, полные презрительного гнева и отчаяния голоса арестанток: «Плюйте ему в глаза, Иуде! Гад Гришка! Предатель!» Шестеро восприняли эти голоса как еще одно, самое веское свидетельство обвинения, между тем как это были их собственные голоса. Арестантки повторяли то, что узнали от них же через бегущую по незримым проводам тайную тюремную связь.

— Ну, а как он оказался на свободе? — спросил Пахомов.

— Отпустили, — ответил Чаныгин. — Привели к самому главному. То, сё. Главный открыл портсигарец, сигаретка, подал, разулыбался. Дескать, поздравляю с выздоровлением, а потом напрямую: переходи к нам. Свои тебя все равно убьют. Для них ты уже контра, наш. Так что, давай лапу и — потихонечку из тюрьмы. Работенка будет что надо. Ходи прохлаждайся, мотай на ус, а если что дельное — одно словечко в блокнотик. Григорий сделал вид, будто все это ему по душе. Но вот закавыка. Если, говорит, убьют здесь, то убьют и на свободе. Там еще скорее. Да и не подпустят теперь его ни к какой тайне. Что проку в замаранном? Начальник крякнул, поскреб потылицу. Умно! Как ни брось, умно! Нажал кнопку, и Григорий вернулся на свою солому. А как-то на станции — нырнул от конвойных под состав и — тёку. Ясное дело, переполошились. Была стрельба. А вот путной погони не было. Трудно сказать твердо, но, вроде, сыграли пьеску. Отпустили, а теперь идут по его следу, не клюнет ли на эту наживку что-нибудь покрупнее.

Чаныгин пыхнул затяжкой, поглядел на качающийся дымок, на зажатую двумя пальцами цигарку и стал говорить, почему он верит Григорию.

Парфишка Терентьев, глядевший время от времени на Чаныгина, вдруг вздрогнул и опустил руку с балалайкой: сзади Степана у дальней глухой стены, где копились потемки, стоял кто-то чужой с поднятым воротником. По его позе, по сдержанному повороту головы, которым он отозвался на какие-то слова Чаныгина, можно было понять, что незнакомец улыбнулся. Кто это? И как он проник через потайную калиточку запасного выхода? Дымок на мгновение закрыл пришельца, потом увиделся острый угол его воротника, тень на стене напоминала императорскую треуголку, и Парфен в смятении услышал мелодию и знакомые слова:

Ч-черт, какая чепуха!

Парфен кинул балалайку под локоть и громко ударил именно эту мелодию.

Чаныгин спросил:

— Что у тебя, Парфен?

— Не у меня, а у тебя. — И, накрыв струны, почти шепотом: — Позырь за спину, Степан!

— А-а! — Чаныгин рассмеялся.

Вскинутой рукой он подал Парфену знак молчать и за рукав потянул незнакомца из потемок к лампочке.

Ни сюртука, ни треуголки, мужской яркой красоты парняга, черноволосый, белозубый.

— Не спится, не лежится? — спросил Чаныгин.

— Вроде. — Пришедший замялся, хмуро оглядывая подпольщиков. — Подумал, где ты, и решил — в литейке.

В глубине очнулся соборный басище Пахомова.

— Не Погодаев? — спросил он Чаныгина.

— А кто ж тогда! — ответил за него Данилка.

Видимо, волнуясь, он выплыл из полутьмы своей игривой походочкой, расставляя пальцы рук и как бы балансируя.

— Пр-ривет командировошному!

Ладонь легла на ладонь. А в следующее мгновение Данилка уже двумя руками нещадно тряс руку Григория. Лицо его было счастливо.

— Уймись, Данилка! — потеснил его плечом Иван Вдовин и, потерев о зад мазутной пятерней, протянул ее Григорию. — С приездом, Гриня! «Эх, эх, Тропатила вдоль по улице ходила». Помнишь?

Иван выкинул что-то вроде коленца.

— Парфен! Тронь струночку!

Тот глянул на Чаныгина и тронул.

Подпольщики обступили Григория.

— Давненько, давненько... — говорил кто-то за спиной растроганным слабым голосом и заходил с этими же словами то с одной, то с другой стороны.

Хмурь сбегала с лица Григория, глаза теплели.

— Как там, в Омске? — спросил Иван. — Казачки́ как? Пятки смазывают?

— Не о том вопрос, — возразил чей-то высокий голос. — Ежли один ихний штаб уже в Томске, значит, смазывают...

— В Томске? — удивился Григорий.

Нестройный смешок качнул гурьбу.

— Эх ты, соня, — дружески потрепал Григория Иван. — А еще пешака шел. На сапоги, чать, глядел, а штаб — сторонкой. Парфиш! А ну, тряхни еще струночкой!..

К Чаныгину подошел Грачев.

— Что ж это, Степан? — заговорил он, брезгливо вытягивая губы. Глаза его были обращены на подпольщиков. — Почет герою? «Гад Гришка! Плюйте ему в глаза!» А тут? Непорядок, Степан! До конца не дошли, прениев не было.

— А чем это не прения? — усмехнулся Чаныгин. — Души-то сколько? А?

Губы Грачева стали еще длинней. Долгим, укоризненно страдающим взглядом глядел он на стоявшего подле Пахомова.

Спросил язвительно и вроде бы между прочим:

— Слыхал?

— Попреем еще, — пообещал Пахомов с улыбкой. — А пока что чувствуй, Петрович. Чувствуй и радуйся. Больше нас стало.

Стелились на полу горенки, под окнами. Чаныгин побросал на половики всю мягкую рухлядь, что была в доме: мочальный детский тюфячок, полость из шкуры матерого волка, две козьих дохи, подбитые фланелью... Подминая под голову большую пышную подушку, Григорий глядел в ноги и ждал Чаныгина, снимавшего сапоги на кухне. Через дверной проем он видел часть кухни, окно в молочной, очень светлой, почти дневной голубизне и темную фигуру на низенькой сапожной табуретке. Склоняясь к полу, Чаныгин потянул ногу из сапога и вдруг замер, прислушался.

Потом разогнулся и стал медленно надевать сапог.

— Что там? — спросил Григорий.

— Во дворе кто-то. — Чаныгин снова прислушался. — Ходят во дворе. Я выйду, а ты оденься и жди.

Григорий сел в постели и потянул руку, нашаривая одежду на стуле. В сенцах тоненьким звоночком звякнула какая-то железка, скрипнула дверь, по ногам потянуло прохладой и тотчас же остро пахнуло суслом и вениками.

Чаныгин вышел на крылечко и остановился в тени. В лапище — увесистая лиственничная заложка. Тихо. Но вот у повети осторожный, почти неразличимый, царапающий звук, произвести который мог только человек: будто алмазным зерном по стеклу. Продолжая держаться в тени, Чаныгин пошел близко у завозни и встал, не дойдя до повети. Обернувшись, глянул на крылечко, на лесенку, приставленную к сеновалу, потом на поветь, в потемках которой белели сани.