Вениамин Шалагинов - Кафа

Негромко позвал:

— Эй, ты!.. Может, поздороваешься с хозяином?!

Никто не ответил, но тишина стала другой, и Чаныгин понял, что ночной гость затаился где-то здесь, рядом.

— Слышишь!

Из потемок вышел хмурый, высокий, в черном картузе, какие с давней поры носили странствующие богомольцы. Длинный козырек надвинул свою плотную тень на мертвенно-белое лицо, подкрашенное лунной лазурью. Руки в карманах.

— Грачев? — удивился Чаныгин.

— Признал, выходит.

Худой, длинный приблизился вплотную. Извив черных губ выразил презрение и скуку. Пахнуло спиртным.

— Где Гришка? — спросил худой.

— Ах, вот оно что!

Незанятая рука Чаныгина легла на карман гостя и задержалась.

— Нож? — спросил он.

— Такое время, Степан. Жизнь стала чреватая.

— Чреватая, чреватая. Значит, вышел на охоту? На своего?

— Да что ты, Степаха! — В голосе Грачева колыхнулась довольная нотка. — Покалякать.

— Хлебнул для храбрости и вот — втихую. С хлебным ножом.

— Говорю, покалякать. Есть сумление, есть больной пример с Кафой. Кычак-то ведь тоже был кавалер хоть куда. А что вышло?

— Ножик-то зачем?

— Показать. Гришка-т урос. Да и опять взгальный. Шумнет и — спиной. Такого подтолкнуть надо.

— Ты с кем тут?

Руки Грачева нехотя отделились от туловища, показывая пустой двор.

— С кем, отвечай!

— С Петрованом, — Грачев огляделся. — Должно, отошел куда.

— Эг-гей, Вострокнутов! — крикнул Чаныгин в сторону повети. — Слышь!

Тишина.

— Плошает, — безучастным голосом объяснил Грачев не очень-то похвальное поведение своего друга. — Дык что, Степан, пошлешь Гришку?

— Послал бы я тебя самого, да слов жалко. Топай! Или забор смущает? Что ж, могу и калитку открыть: пришел по-варначьи, уйдешь, как князь. А? Не надо? Тогда с богом! С богом, с богом! Да не чешись, топай!

— Что ж это со злом вдруг? Я дисциплину знаю. Нельзя дак нельзя. Извиняй!

Картуз открыл плешивую голову Грачева.

Подойдя к заплоту, он ухватился за него, поискал глазами приступочку и степенно занес ногу. Оседлав заплот, задержался, напоминая случайного наездника, впервые оказавшегося на взбрыкивающем коне.

— Извиняй, говорю. Только вот не прошибить бы тебе с этим Гришкой. Головами играешь, Степан, не пешкими.

Опять серебряно потеленькал звоночек, а из сеней по ногам Григория потянуло свежестью предосенней ночи. На кухне у светлого окна Чаныгин снял сапоги и, держа их за ушки, пошлепал босыми ногами в горенку.

— Ты что? Так и не одевался? — спросил он Григория и приткнул сапоги за дверью.

— Мечтал.

Григорий, как и до ухода Чаныгина, сидел на волчьей полости, обняв колени, и покачивался.

— Хорошо приехать к своим, Степа... Везет Гришке! Куда теперь денешься, тыщу лет... тыщу лет жить придется... Ну, что там?

— Васькины дружки. — Чаныгин наклонился, поправил постель. — Чуток перебрали, и вот... Русскому всегда мало. А у меня, как видишь, хмельного ни капли.

Григорий закинул голову за верх подушки и потянулся:

— А я бы поискал.

И, мгновенно засыпая:

— Везет варнаку Гришке... Эх, эх, Тропатила...

Той ночью старый художник долго не мог заснуть. Лежал и думал. Когда далеко на станции отрывисто вскрикивал маневровый паровоз и тут же умолкал, делая тишину особенно ощутимой и томительной, он думал о том, что ночи стали длинней, лето прошло, а тишина, холодная мерцающая синь в окне, кивер черемухи уже не летние, а осенние, и совсем близок час, когда шум листьев под ногами и курлыканье журавлей, эти отраднейшие звуки печали и покоя, снова напомнят ему о смерти.

Не спала и Анфиска. Она читала у себя за ширмой и грызла кедровые орешки. На ширме, на прозрачной ткани, Савва Андреич видел из потемок силуэт лампы на столе, острые плечики Анфиски и несуразный большой бант над ее головкой.

— Да маленько еще почитаю, Саввушка. — Анфиска говорила жалобно-веселым, крадущимся голоском и припустила огня в лампе, как бы сказав, что разумела его спящим и теперь рада, что ошиблась. — Ты ведь уже не болеешь?

Савва Андреич молчал.

— Понимаешь, Саввушка, он — старый князь и ужасно красивый. Ужасно, ужасно. А она — модистка, и у нее жгучие глаза. Но она порченая, гулящая, а князь ничего этого не знает. Драма-то какая, понимаешь? Он надел ей на пальчик обручальное кольцо, а тут — хоп — и ее кавалер. Знаменитый поэт в черном. Нет, я не усну, пока не узнаю, куда это все повернется. Тебе свет не мешает, Саввушка? Да?

Она еще раз прибавила огня в лампе, моментально ощутив себя хозяйкой положения, власть которой принимается с благоговением. Потом перевернула страничку, нетерпеливо, с тем чувством, которое напоминает суеверное детское ожидание страшного, и тогда за ширму неслышно и устало шагнул в умопомрачительных штиблетах парижской фирмы Ренуа печальноликий поэт в черном.

Какая пошлость, думал Савва Андреич. И вот ведь! Сочинение самозванца от литературы, написанное ради пятака, быть может, под пьяную руку, становится жизнью Анфиски. Это еедрама, драма этойночи. Что бы он дал за благо увлечься с такой силой, вернуть веру в бога, в сказочный сюжет, в печатную букву, которая делает правдой любое сочинительство. Где та фантазия, которую не в силах унять ни суровый наблюдательный мир, ни чье-то здравое суждение, ни сам ты, твоя рассудительность, опыт, привычные представления? Как растерзана, как опустошена и неприкаянна его душа в эти минуты! И как она равнодушна к самой себе!

Стало безразлично, кто одолеет в споре, какой восторжествует цвет, белый или красный, примут ли потомки его искусство, напишет ли он настоящий шедевр и даже напишет ли вообще что-нибудь. Его кровью, его дыханием стала готовность уйти, согласие потерять любое приобретение, любые блага, даже полотна, над которыми он состарился.

Ничего не жаль. Ничего.

Мир опустел, деревья облетели. Не стало событий страшных, скорбных или смешных. Все идет мимо его чувств, его мыслей. Ничто не вызывает в нем нежности, протеста, негодования, радости. Не стало вещей, из которых одна была бы дороже или дешевле другой. Не стало цены. Нет в мире критериев, которые возносили бы одно и порочили другое, нет веры, нет авторитетов, учителей и учеников.

Еще вчера одно это сознание сделало бы его несчастным. Но кто-то жестокий повымел из его души все чувства. В ней нет того, что бы страдало и двигало. Он забыл, что такое несчастье, беда, отчаянье.

Анфиска фукнула на лампу. По комнате распространился запах фитиля, и мрак тотчас же залил все предметы.

— Спокойной ночи, Саввушка! — сказала она шепотом и, так как он не отозвался, объяснила знаменитому поэту в черном: — Спит. А может, и не спит.

И хихикнула, скрипнув кроватью.

Засыпая, Савва Андреич продолжал думать о своем странном состоянии. Это болит душа, говорил он себе. Но это не болезнь. От этого нет ни пилюль, ни пьянящих декоктов, так как ни он, старый художник, ни его доктор не знают, что это. У него нет слов, чтобы предъявить жалобу, у доктора нет науки, чтобы выявить ее и понять.