Вениамин Шалагинов - Кафа

Из дневника Мышецкого:

КАФА. ПОГОДАЕВ. «Можете ли подтвердить, — спросила она, — слух о переезде штаба Омского военного округа? Говорят, он уже в Томске?» Лицо ее было одухотворенно и лукаво. «Что молчите?» Я отшутился: «Не готов к этой вашей осведомленности». — «Значит, правда?» Мне подумалось, что именно эта весть и делала ее счастливой. «Только не радуйтесь, — сказал я, — штаб изменил город не из страха перед большевиками». — «Почему ж тогда?» — «Колчак замышляет быстрый отход. Англичане увидят волну красных, готовую захлестнуть всю Сибирь, и подтолкнут чехов к активным действиям. Это стратегическая уловка, ключ к разгрому большевиков». Я говорил истину. Кафа вселяла в меня два страха. Было страшно от мысли, что она не сознает своего гения, видит в нем лишь утилитарное начало, пользу(какое кощунственное слово!), пользу, которую приносят крамоле ее огнедышащие карикатуры. С утратой возможности творить их она навсегда отойдет от Прекрасного и будет стыдиться этого своего увлечения. Но еще страшнее была ее полная оторванность от сущего. Она забывала, что осуждена к смертной казни. «Я вечная». Ах, если бы она была вечная! Чтобы избавить ее от обольщения призраками, блефом победы, которую она ждет как единственногоизбавителя, и тем настроить на тревогу о жизни, принадлежащей не только ей, но и России, прежде России, я и открыл перед нею тайну тайн, представ в своих глазах циником и негодяем. «Это одно и то же, — сказала она. — Колчак пытается гальванизировать труп. Труп-то есть все-таки?»

Я глядел на нее и думал: Кафа — это Варенька, Варенька — это Кафа. Судьба дала им при рождении много общего: легко возбудимую, открытую и чистую душу, сильное сердце, отчаянность игрока, талант, ранимость, но одну призвала к борьбе, к упоению борьбой, о другой же забыла. Я глядел на нее и думал о Вареньке, о моей любви к ней и каким-то моментальным прозрением вдруг понял, какая весть могла сделать Кафу счастливой. Весть о Рисковом, о том, что он жив, что он в городе. Смерть не оборвала их любви, отступила, и теперь Кафа пьяна ею.

Вернувшись к себе, я раскрыл наблюдательное производство по ее делу, нашел копию письма, того письма, что онкогда-то писал ей, и вот почему-то переписываю в дневник. Почему? Наверно, потому, что это мое письмо, и пишу я его Вареньке.

Мой милый Кузнечик!

Так я называл тебя тогда, на дурманных ромашках, когда мы оба сошли с ума. Прошло пять лет с того дня, не очень длинный, но тернистый и славный путь! И потому сейчас, в наш ромашковый день, мы не можем не поклониться тому, что было. В годы испытаний ты оставалась моим верным, стойким товарищем, моим Кузнечиком. Желаю тебе многих лет жизни, а себе — тебя...

САВВА ПОПОВ. КАФА. Из тюрьмы я направился к Савве Попову. Я застал его за шахматным столиком вместе с Пинхасиком, вечнопозванным и никогда не уходящим его гостем. Савва «позволял себе» редко, но когда позволял, это почему-то происходило за шахматным столиком. На этот раз столик был покрыт скатертью с кистями и украшен бутылками и даже серебряным ведерком. У Саввы на руке поблескивало толстое золотое кольцо с фигуркой врубелевского демона. Он был расфранчен, побрит и надушен, как гимназистка. «Глебушка, умница, — закричал он при моем появлении, — растолкуй, пожалуйста, этому вот параграфу, — глаза его свирепо пялились на смеющегося адвоката, — что водка и селедка не без основания поставлены в рифму, да и красотка приваливается к ним тоже не абы для чего!» Он засмеялся, закашлялся и умолк. В комнате угадывался тонкий печальный запах раздавленного яблока. Савва наклонился, поднял яблоко с полу и, показывая мне, спросил, в возможностях ли человека перенести это на холст. «Яблоко?» — удивился я. «Запах, — ответил он. — Не только натуру, материал, но и запах. — Помолчав, он глянул на меня и присовокупил: — А вот Кафа могла бы!» Потом он обидчиво посипел, придвинул к себе крохотную рюмашку из густого лампадного стекла, пригласил меня к столу и стал пересказывать где-то им слышанные воспоминания Горького о Толстом. По смыслу этого рассказа, Горький шел как-то берегом моря и смотрит: сидит среди камней кто-то маленький, угловатый, в ветхой скомканной шляпе. Ничтожный по виду человечек. Подпер лицо, а меж пальцев борода прядями, летит по ветру, струится, и оттого человек этот кажется ожившим древним камнем, окиданным водорослями, и что знает он все начала, все цели, и потому весь мир от него и из него. В нечеловеческой неподвижности старика виделось что-то вещее, чародейское. Вот встанет он, взмахнет рукой, и море притихнет, застекленеет, или, напротив, вздыбится на небывалую высоту и всё, всё — и облака, и камни, и тени — придет в движение и будет двигаться так, как им укажет старик-чародей. Восторг и ужас, охватившие Горького, сменила счастливая мысль: «Не сирота я на земле, пока человек этот живет на ней».

Савва говорил с такой силой чувства, будто сам он сейчас шел берегом моря, сам видел, как маленький, сухонький, наружно неприметный человек взмахнул рукой и море качнулось все сразу и встало боком, очень высоко с одной стороны и очень низко с другой, слышал, как подул гонимый волею старца ветер и заговорили камни, а последние слова: «Не сирота я на земле» — сказал так, точно это были его слова. В глазах Саввы я увидел слезы, он заметил это и покивал мне, как бы сказал: да, я плачу и горжусь тем, что плачу. Потом он сказал, что чувства Горького к Толстому — это счастье. Но Толстой здесь не просто кумир, не вифлеемская звезда, не бог. Такое выражение, которое донесло бы эти чувства, не оскорбив их неполнотой, отклонением от правды, найти невозможно. «Это счастье, счастье», — повторил он, хлопнув по столу крупной квадратной ладонью, и, не поднимая упавшей рюмки, вскочил на ноги, и выкликнул, именно выкликнул каким-то молодым петушиным голосом совсем неподходящее и несуразное: «Прямых слов о счастье быть не должно. От прямых слов оно тускнеет». Он скользнул взглядом по лицу адвоката, выражавшего всем своим видом крайнюю степень недоумения, и сказал, что хорошо понимает Горького, так как и у него, Саввы, есть кумир, без которого жизнь не имела бы смысла. Потом он сказал, что мужики правы, пожалуй, в своем убеждении, будто природа выше, или, как они говорят, старше науки. Только вот старше ли она искусства, устремляющего свой полет в самые далекие миры, времена и пространства? «Вот Врубель, к примеру, — стукнул он своим кольцом по столику. — Свой разбег этот художник нередко берет из того, что видит, от природы, но тут же вырывается за черту наблюдаемого и живописует придуманные им цветы и деревья, небо и долы с такой сатанинской силой воображения и так предметно, что придуманное, фантастическое кажется вам натуральным и, в то же время, новым, не бывшим в подлунном мире и — да простят меня сугубые реалисты — будущим... Ага, скисли! — крикнул он с каким-то злорадным удовлетворением. — Итак, Врубель придумывает природу. А природа? Если хотите, я уверен, она найдет способ увидеть и восхититься созданиями художника. После чего цветы и деревья Врубеля ринутся в сады и парки Петербурга, Парижа, Лондона. Природа повторит человека». С последними словами я понял, что великий Савва зело пьян, и, сославшись на дела службы, снял с дрючка шашку и стал запоясываться. Потом мы стояли на горбатом мостике. «Почтенный Глебушка, — говорил Савва, — помните, что я сказал вам давеча о рисунках Кафы? А-хи-нея! Если бы сама природа взяла в свои руки наши хмурые краски... Впрочем, не то. Природа бессильна соперничать с человеком. Она не сделает того, что сделал бы Врубель или, скажем, Кафа... Не глядите на меня сожалеющими глазами, мой мальчик... Создав человеческий мозг, этот... всеумеющий, что ли, и единственный в своем роде уникум, природа возвысила над собой свою же частицу, и теперь эталон шедевра надо искать в творениях человека... Да, пока не запамятовал, большая к вам просьба: вы не могли бы оставить мне рисунки Кафы еще на неделю? Зачем? Показать в Омске. Я еду к Колчаку за милостью и не сомневаюсь в успехе. Ну? Согласны». Я склонил голову, и это означало почтительность перед его миссией. Но лицо мое, думаю, было печально: очень уж долго запрягали эту лошадку. Конфирматор мог уже поставить свою подпись.