Вениамин Шалагинов - Кафа

Скрипнули тормоза.

Поезд дернулся и пошел. В плывущее окно заглянула стрелка, потом фонарь, обтаявшая свеча за чистым зеленым стеклом, рожок из меди, начищенный, как церковный подсвечник, лошадь, рогожные мешки стояком на телеге. Голоса в коридоре, удалившиеся было к тамбуру, снова приблизились к самому купе.

— Ты понимаешь? — говорил офицер в накинутом на голый торс светлом английском френче. — Мы ее ведем к проруби топить, а она смеется.

— Брось ты! — В шепоте верзилы восхищение и ужас.

— Честно. Мы ее ведем топить, а она смеется.

— Тронулась?

— Почему тронулась? Не верит. Думает, что разыгрываем. Дескать, за что ее топить, не красная, кругом хлопцы и все ее же кавалеры.

— Ну, а дальше?

— Поняла, конечно. — Рассказчик умолк, тронул струну, помычал без слов. — Мы ведь всегда так. Поймаем какую, потом, чтобы не болтала...

Савва Андреич вздрогнул.

— Это не задевает ваших принципов? — внятно спросил он Степанова.

— Задевает, конечно. — Степанов пожевал губами. — Но есть и объяснение — зов плоти, как известно, сильней Цезаря.

— Это хладнокровный убийца.

— Это храбрый офицер, господин художник.

— Тогда объяснимся, если позволите. — Савва Андреич медлит, как бы нащупывая под собой почву. — В вашем представлении я — презренный шпак. Навязанное вам багажное место. Тюк. Чемодан. Но я разочарую вас: я ношу звание... Я академик живописцев российских.

— Очень, очень приятно...

Из-под белых ресниц крутнула хвостом лукавая лисья почтительность.

— Разуверьтесь, милостивый государь, я не имею в виду делать вам что-либо приятное. Русская армия и русский офицер были доселе выражением великодушия и порядочности. Здесь же... Слушайте внимательно: мы сойдем с вами на ближайшей станции, и у первого же воинского администратора, которого встретим, я оставлю прошение и свидетельства против этого... вашего... На злодея должна быть обрушена кара полевого суда.

— Вы что, с неба свалились?

— Я еду в Омск для встречи с господином Вологодским... И более чем уверен...

— Передайте ему привет!..

В коридоре засмеялись. Ударила гитара, и мимо купе снова поплыла клоунада атаманцев. Гитарист, теперь уже без мундира, с золотым крестиком, низко опущенным на золотой же паутинке, кривлялся, выворачивая ступни, и то подбегал вперед дрыгающими шажками, то останавливался, подпевая гитаре.

Верзила вторил ему, держа перед собой мундир гитариста как нечто священное, и тоже кривлялся.

Звякнули шпоры. Степанов сделал два быстрых шага и резко скомандовал в коридор:

— Ат-ставить! И передайте на кухню — у меня гость. Побольше закусок и чаровницу!

«Чаровница» на сей раз происходила от слова чара или чарка и представляла собой круглую коробку из фанеры, облепленную голыми девицами, вырезанными из цветной глянцевой бумаги с подрисованными тушью подробностями, и таила на дне батарею бутылок.

Степанов сел, близоруко пощурился на фонарь через стеклянный стаканчик и, вынув из «чаровницы» салфетку, протер стаканчик и еще раз приблизил к глазам.

— Я жду ответа, — напомнил Савва Андреич.

Под колесами пульмана застучал железный мост. Гигантский спрут, сплетенный из теней от ферм, пошагал через купе, надвигаясь на слабые мутные пятна огней и заступая одной ногой за другую. Пережидая шум, Степанов щелкнул крышкой часов, поглядел на циферблат, на Савву Андреича и, как только стало тихо, спросил художника:

— Вы, разумеется, не знаете, кто нас везет, кто машинист, каких убеждений. Я вот к чему. — Он постучал кончиком пальцев по циферблату. — Сейчас около десяти. А ровно в десять тот, кого вы уже мысленно расстреляли, — кстати, это подхорунжий Кузнецов, — переберется из вагона на паровоз и примет пост наблюдения за бригадой. Он сделает это на ходу, рискуя сорваться под колеса. Он — наш охранитель. — Степанов остановился. — Он — ваша жизнь. Без него...

— Я жду ответа, — повторил художник.

— Это и есть ответ. Потерпите, и я, видимо, смогу поколебать вас в одном заблуждении... В детстве да и в отрочестве я был существом субтильным, хрупким и ранимым, как росток картофеля в подполье. Но изумлял домашних верблюжьей выдержкой в постах и моленьях. Это была та слабость плоти, которую безотчетная вера наделяет нечеловеческой силой. И вот сейчас с вами, да и до вас, я видел себя, и вижу, в великий четверг, с маленьким, слабым, как дыхание ребенка, огоньком свечи, который надо донести до образа над твоей кроватью. Наш поезд вооружен как дредноут, но, в сущности, это тот же слабый огонек, так как кругом круговерть, и даже не просто круговерть, а стихия, жестокая, враждебная и разнузданная.

В купе постучали.

Вошел улыбающийся чернявый казачок с подносом у плеча на перевернутой ладошке. По купе распространился дразнящий запах свежепорезанной колбасы, разогретой в луке тушонки и какой-то восточной приправы. Казачок виртуозно крутнул поднос на пальцах, быстро и ловко составил кушанья на столик и, не проронив ни слова, мягко выскользнул из купе.

Степанов раскупорил бутылку рябиновой.

— Придвигайте к себе тарелки, — сказал он художнику. — Это буженина. А вот этот чванливый, с хвостом, — селенгинский омуль. Он немножко припахивает. Но это не изъян его, а украшение, от которого он встает выше омаров и устриц... На чем я остановился? Да, вас ужасает прошлая смерть, смерть девчонки, которую вы не видели и которая, быть может, недостойна и малейшего сожаления. Между тем, как над нами, а сиречь и над вами, витает безносая не в прошлом, а в настоящем. За нами охотятся. И если большевики сунут нам под колеса шашку пироксилина или машинист окажется их агентом и спустит нас, как миленьких, под откос, в преисподнюю, — отврати, боже, эту бессмысленную погибель! — тогда все мы: и я, и казачок, и Никифор, и штабная рота, и вы, господин художник, а с нами и подхорунжий Кузнецов, — все мы, будто родные братья, ляжем в одну общую могилу. Вы — наш, мы — целое... И да воцарится над этими колесами мир и согласие. Давайте по маленькой.

Из бутылки забулькало.

Савва Андреич устало прикрыл веки и молча отодвинулся от столика.

— Что же осталось тогда осиротевшему гусару? — Укоризна в голосе Степанова была угрюмой. — Рискнуть в одиночку?

Он прикоснул свой стаканчик к неподнятому стаканчику художника и запрокинул голову.

— Видит бог, как я сопротивлялся! — пьяна хихикнул Степанов и, подойдя к окну, выставил руку. — Душно... А ведь вы красный! — Глаза его были колкими и трезвыми. — Академик российских живописцев. Бросьте, бросьте!