Вениамин Шалагинов - Кафа

— Имя автора знал поручик Мышецкий.

И еще одну:

— А быть может, и его шеф.

Теперь красному товару прилична похвала.

— Знать знали, а вот сказать вам времени не достало.

— Что вы! — возразил Гикаев. — От них-то и пришла разгадка этой тайны. Я получил конфиденциальный меморандум и несколько здравых соображений при встрече с полковником Глотовым. Кстати, он также обвиняет вас в недонесении. Вы — его, он — вас... Милейший полковник! Ну, протяните же друг другу руки. Уверяю вас, и Глотов, и Мышецкий достойны вашей дружбы.

Конечно, все генеральские презенты в адрес господ из прокуратуры были не больше как фигурная ложь, имевшая целью примирить непримиримых, а главное, сохранить для себя полную свободу рук, чтобы развязывать узелки не на глазах контрразведки. Благомыслов готов был исторгнуть огненную лаву, разве не для этого восходил он на вершину фон Будберга, но вовремя спохватился, поняв, что, в сущности, все сделано, донос состоялся, и всходы последуют неизбежно.

Довольные друг другом, они простились, как нежные братья.

А уже вечером проклюнулось первое зернышко.

Каблуки подхорунжего Лоха, вошедшего в кабинет Благомыслова с перехваченной телеграммой, стучали настолько многозначительно, что и не прикасаясь к ней, полковник знал: пришла победа.

В адресе — слова:

Омск главноуправляющему делами верховного правителя профессору Гинсу.

Подпись — Гикаев.

А в самой телеграмме нижеследующее:

При моем докладе прямому проводу станции Батарейная верховный нашел целесообразным немедленно утвердить приговор относительно Кафы тчк чрезвычайность обстановки которой осведомлен адмирал побуждает меня просить вас сообщить данные утверждения телеграфом предоставлением мне полномочий исполнить приговор тотчас же не связывая себя ожиданием материалов суда следствия.

В те, безусловно счастливые, минуты, пока Благомыслов читал телеграмму, его возлюбленная борода испытывала особенно душевную ласку, так как доброта г-на полковника в эти мгновения была чистой, как слеза ребенка, упоенной, и берегов не имела.

С Вологодским Савва Андреич познакомился в Иркутске в номерах купца Хомутинникова при обстоятельствах курьезных, если не сказать невероятных. Почти ежедневно он садился за мольберт, установленный на балконе, и писал с натуры фрагмент большого полотна: тихую патриархальную улицу с церквушкой в позлащенных пятнах икон у входа, с дремлющим на пролетке извозчиком, с лебедой и курами, с мальчишками, гонявшими перед собой деревянный обруч. Это был знакомый с детства мотив, вызывавший в его душе отрадные чувства, но работалось плохо, так как ниже его, на таком же балконе, по обыкновению пировала теплая шумная компания. И вот как-то утром, в черной паре, перчатках и шляпе, художник спустился по лестнице и постучал в дверь нижнего номера, чтобы предъявить ультиматум. За дверью было тихо. Он постучал во второй раз и услышал крепкий мужской голос:

— Какого черта?! Входите!

Художник шагнул через порог, снимая шляпу, и оторопел: никакого мужчины в комнате не было, перед ним стояла пышнотелая дама в короткой ночной рубашке, босая, с многоэтажным амфитеатром растрепанной прически.

— Боже! Мужчина! — она воинственно поддела пальцем бретельку и тем напомнила медвежатника, снимающего с плеча винчестер. — Короче и — марш наружу!

— Но... удобно ли объясняться... вот так...

— Голая я, а не вы. Все удобно, отвечайте и — ходу...

— Видите ли... Я располагаюсь над вами. Я художник и почти каждый день работаю на балконе.

— Ну и работайте на здоровье.

— Но ваши гости, сударыня. Этот граммофон. Чад, хлопающие пробки. Наконец, эти бесконечные, несдержанные и громкие разговоры. — Он передохнул. — Я привязан к своему балкону, только отсюда мне открывается натура...

— Премиленькая история! — Дама протянула руку к висевшему на стуле халату. — Деньги плачены, а поговорить выходи на улицу?

Вечером того же дня художника остановил у церкви элегантный господин в лаковых гамашах.

— Полагаю, это вы сегодня были в моем номере? — спросил он бесцеремонно.

— Очень возможно.

— Тогда объясните, по какому праву вы переступили чужой порог?

— А где были вы в это время? — усмехнулся художник.

— Лежал на кровати за ширмой и слушал. — Господин в лаковых гамашах подошел к художнику и с неожиданной фамильярностью поиграл лацканом его пиджака. — Но согласитесь, женщина! Вы застаете ее голой, и она кричит: боже!

Это знакомство восходило к дружбе и было весьма долгим. Дама с манерами для винчестера исчезла сразу же, были другие дамы, другие встречи, были годы на глазах друг друга, но курьез первого дня случалось всплывал в памяти приятелей, привнося в их отношения живую, забавную и, конечно же, милую нотку. Вот и сейчас, выслушав доклад секретаря о том, что в приемную приходил, ждал, томился и ушел один старый ходатай, назвавший себя художником Поповым, Вологодский увидел перед собой номера Хомутинникова с мезонином и голубятней, полотно Саввы, самого художника в хорошо отутюженной черной паре, услышал его уверенный, чуточку ироничный голос: «А где были вы в это время?»

— Слушай, Максим, — вскинутые на секретаря глаза Вологодского были игривы. — Ты, конечно, знаешь, как называется эта... Ну, ленточка, что удерживает на милом дамском плечике ночную рубашку?

Премьер ворохнулся, поддел в воздухе большим пальцем что-то воображаемое и рассмеялся.

— Бретелька! — с радостной готовностью воскликнул секретарь и заговорил вдохновенно, как поэт: — Уверяю и заверяю, господин председатель! Хоть под присягой, господин председатель! Бретелька, бретель. Истинно французское. Франция, шик паризьен!

— Помолчи, пожалуйста! — отмахнулся Вологодский. — Как он выглядит, этот художник? Дуб древний?

— Как в притче: брадою сед, костью храбер, умом свершон. Все убивался, все ворчал, дескать, как можно заседать целых полсуток. Может, завернул куда — это о вас.

— А что у него — не говорил?

— Приехал спасать какую-то девчонку. Считал минуты. Глаза шальные.

— Тогда вот что, Максим, — Вологодский повел пальцем по бумаге, прижатой бокалом с карандашами. — Номер три. Составишь письмо-приглашение по форме три.

— Слушаюсь, господин председатель!

— Это избавит его от лишних петляний по коридорам. И пошлешь нарочного.

— Слушаюсь, господин председатель!

— Шикарного гусара или там драгуна. Чтобы гаркнуть мог, как надо, и шпорами... Понял? Не просто звон, а полька-«Бабочка».

В прихожей горел свет. Странно, подумал Гикаев, стягивая перчатки и оглядываясь.

В этот поздний час жена его, по обыкновению, уже спала. А-а, брат?! На маленькой белой табуретке стоял кожаный саквояж на пуговицах, а рядом, в углу, роскошная ореховая палка с монограммой и накладным полукольцом рукоятки из черного дерева.