Вениамин Шалагинов - Кафа

— Что же, большевики правы?

Гость замер.

— Не знаю. — Раздумчиво поводил подбородком: — Не знаю.

— Смотри, Вадька!

— Не грозитесь, господин генерал, это обидно. — Накинув руку на плечи Гикаева, Вадим привлек его к себе, усмехнулся: — Брат, брат! Нет у тебя друга сострадательней, чем я... Бесполезно! Пойми только одно это слово.

— Красные на Тоболе — это твоя реплика. До Омска тысяча верст, до нас чуть не три. Деникин рубит красную конницу как капусту...

— Бесполезно!

— Наконец ты... Ты следуешь к Сигумире. Учрежден новый орден...

— О, это аргумент! — Гость сузил глаза и заговорил тоном мальчишки, который вдруг отважился вступить в заговор. Знаешь, брат, давай назюзюкаемся до чертиков и поговорим начистоту. Конечно, ты все еще украшаешь меня ореолом убежденного трезвенника... Забудь старые картинки. В наш век, как видишь, рушатся все идолы. Ну?

Меланхолично постукивая палкой, чиновник особых поручений прошел всю длину дощатого перрона и, перейдя у пакгауза две нитки запасного пути, поднялся в вагон. Был неистово жаркий голубой день. Летевший из-за реки ленивый ветерок все еще пах залитым костром, на платформе у станции громоздились в беспорядке пожарные машины, телеги, багры, лопаты. Но пожар уже был в прошлом. У пакгауза три казака без рубах, но в сапогах и бриджах, безуспешно заводили в станок для ковки дикого монгольского скакуна, тянули за повод, понукали, а когда тот взвивался и нес над ними мохнатыми некованными ногами, смеясь, отбегали в сторону и принимались крутить цигарки. С цинковой крыши казенного дома, мягко отвечавшей солнцу неярким сиянием, мальчишки гоняли шестами голубей. Рабочий с брезентовой рукавицей на одной руке толкал перед собой вагонетку с зеленым ушатом для питьевой воды и с красным флажком на площадке. Играл рожок стрелочника, а где-то далеко на перегоне кричал паровоз.

Чиновник особых поручений опустил раму.

Прямо перед ним сидел на бревне под штакетом парнишка лет двенадцати и баловался увеличительным стеклом. На лице чиновника особых поручений затрепетал зайчик. Он досадливо отстранился и, рассмеявшись, погрозил парнишке пальцем. Тот показал кулак и, сунув руки в карманы, с независимым видом пошагал вдоль перрона.

Что сохранит ему память о нашем времени?

Чиновник особых поручений думал о парнишке. Что он видит вокруг себя, этот несмышленый драчливый росс? С кем он, с белыми? Смешно и наивно! Вот он обернулся и еще раз погрозил кулаком. Мне неприятна эта стихийная враждебность, но понять ее нетрудно. Я пассажир с удобствами и привилегиями. На мне соломенная шляпа-канотье, в руке шикарная палка, я чисто выбрит, благоухаю гвоздикой, мои холеные руки белы и нежны. В его представлении я коммерсант, буржуй. Дети определеннее в своих пристрастиях, чем взрослые, и сторону в споре они выбирают не колеблясь. Но почему я гляжу на него с грустью и сочувствием. Почему я сначала спрашиваю, кем будет он, и лишь потом — что будет со мной? Повернуть? Склонить голову?

Под чьей-то ногой хрустнул балласт.

— Вадька! — крикнул снизу Гикаев. — Ну, как, все в порядке?

Белые газыри топорщатся, лицо сияет.

— Да, вроде.

— Может, спустишься?

Младшей брат оглянулся на купе, на саквояж, на даму под белой вуалью, с мальчиком.

— Да, конечно.

Сойдя на землю и опираясь обеими руками на свою роскошную палку с нашлепкой серебряной монограммы, чиновник особых поручений сказал, что одна мысль о неминуемом отъезде делает его калекой.

— Давай обнимемся, брат... Может статься, и не увидимся.

— Кого ты хоронишь?

— Никого! Так, к слову.

Братья троекратно расцеловались.

Повисшая за спиной Гикаева рука с тростью делала слабое похлопывающее движение, выражая печаль и растроганность. В глазах чиновника особых поручений блеснули слезы.

Возвращаясь на «фиате» в свой штаб, Гикаев видел перед собой мокрое лицо брата, его печальные острые лопатки, ногу на подножке, столь же печальную, в стоптанном башмаке, слышал гремящие колеса вагона, треск горящих сосен, видел их встречающиеся вершины, фонтан искр, другое, уже лукавое лицо брата. Потом все это пропадало, перед глазами ложилась последождевая глубокая колея теперь уже сухой пыльной дороги, и только в ушах это видение оставляло еще шум огня и саркастический голос: «Забудь старые картинки, брат! Оглядись! Рушатся все идолы!».

Теперь он знал: прощание было последним.

Эта неумолимая истина открылась как-то враз. Рука с палкой лежала на его спине, слабое растроганное похлопывание — и вдруг пронзительная догадка: он не вернется. А если не вернется, если бег в темноту стал для него судьбой, которую он назначил себе, если все взвешено и выверено, то и крах, о котором он твердил все эти долгие часы их споров, — не плод воспаленного воображения. Он сказал не все. Он знает больше. Колеблемый большевиками, мир белого царства недолговечен. Падают идолы, падают, встречаясь, деревья-факелы, колокол гонит над землей давящие звуки тревоги и предчувствия...

Забудь старые картинки!

Забудь старые картинки!

Прилипчивые, как детская дразнилка, пустые легкомысленные слова полны трагизма.

Трагизма? Нет, нет!

Будущее с нами! Ещё не перевелась сила, прикрывшая белую Россию. Пути забиты эшелонами войск, своих и союзных. Через океаны и континенты Черчилль и Клемансо гонят новые армады, чтобы выше взметнулось белое знамя. Идут поезда с оружием, провиантом, вещевым довольствием...

Сила!

Только сила! Только она. Только суровое повальное покарание всех, кто против.

Побоище!

«Фиат» скрипнул тормозами и остановился.

Гикаев прошел к себе, у стола-саркофага снял черкеску, пододвинул телефон.

— Георгий Степаныч? — спросил в трубку. — Я рассмотрел ваш проект и, спешу признаться, сохраняю к нему и к вам самое глубокое расположение. Считайте его нашим резервом... Пока нет... Не отставлен и не принят... Скоро, скоро, полковник. Откроюсь, конечно. Я жду депеши относительно Кафы. И второе: убываю для встречи с атаманом Красильниковым. Полагаю, он восхитится нашей с вами идеей, и намеченное станет фактом. Да, конечно. Конечно. А списки и адреса готовьте. Всего вам наилучшего!

А, Куцый! Проходи, малыш! Сегодня мне чуточку тоскливо. Отчего? Да от щедрот божьих, которые вдруг посыпались на меня со всех сторон. Приехал Григорий. Ну-ка повтори эту новость! О, какая роскошная дикция! А теперь загибай пальцы. Приехал Григорий, это раз. Сестренка прислала письмо из страны заморской. Два. Поручик Мышецкий отобрал у Франта все мои картины и рисунки. Он же прислал томик Лермонтова. Ну, сколько загнул? Верно, торопыга! Наконец, пятое: все листики на деревьях замерли, ждут наших. Грядет гроза. Словом, еще миг, замарашка, и красный ветер распахнет ворота тюремного двора. Под Гришей — конь из былины, большой, длинногривый, ноздри раздуты, а стоит он вот так, бочком к моему окошку. Представляешь? Он не скачет, он шагает как царь на высочайшем выходе. Так хочет земля, она давно ждет эти его шаги. А дальше мир, мир, мир! Когда добрая фея посылает нам слишком много, душа наполняется тревогой. Мне страшно, Куцый. Я вся в долгу. Все заняты, у всех дела, а я размышляю, руки в рукава, и хоп — полетела, вон туда, к Цафее... Дура! Когда Галактион, ночью, вел меня по коридорам тюрьмы к пану Годлевскому, я говорила: эта ночь была. Теперь я говорю: эта жизнь была. Было все, что я наблюдаю и делаю. Только не скажешь, когда это было, неделю назад, при Владимире Мономахе, при Петре и даже в прошлом или в будущем. Ну это я, кажется, загнула. В будущем всегда бывает не так. Верно, Куцый? Я вот представила сейчас: длинногривый конь, былинный конь пашет землицу-матушку и не возит больше воина и его оружие... Цафея. Гляжу вот на нее, на маленький красный камушек среди белых и голубых кристаллов и думаю об одном мальчике. Плохо, Куцый, что твои соплеменники не таскают в клювах пакетов с тайнописью, с чувствами и думами. А может, попытаешься? Воробьиная почта! Звучит!