Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

Внизу, на помосте у его крючьев лежал старый рваный мешок. Он был совсем белый от муки, которую хранил когда-то в своей утробе. Теперь в нем сидело что-то маленькое и живое, потому что время от времени слабыми движениями давало о себе знать. Мельник поднял мешок и уверенным движением сунул туда руку. Через миг посреди облака пыли трепетал ухваченный за горло гусак. Птица отчаянно протестовала против такой грубости, однако быстро замолкла, словно поняв тщетность протеста. Человек выхватил из-за пояса здоровенный блестящий нож и одним искусным движением отрезал маленькую зобатую голову. Кровь щедро полилась на мельничное колесо и ось. Немного так подержав свою жертву, убийца вытер нож о роскошный гусиный пух и швырнул птицу в воду.

— Доброго утра, — поздоровался Себастьян, хоть и не собирался этого делать.

От неожиданности мельник подскочил и вытаращился на утреннего гостя. Минуту так постояв, он, наконец, выпрямился и запихнул ножище за пояс.

— Здоровы будьте, — последовал ответ, — я, видите ли, не ждал так рано никого… Гм, а вы когда молоть хотите?

— Что молоть? — не понял Себастьян.

Мельник внимательно присмотрелся к гостю.

— Или, может, вы не за тем? Тогда говорите…

Поэт улыбнулся.

— А чего бы хорошему человеку и не пожелать доброго утра, шановний, когда уже я от нечего делать проходил мимо вашей мельницы?..

Утешенный такой учтивостью, мельник и сам расцвел в улыбке и погладил седую бороду.

— А доброго прохожего, — подхватил он, — чего бы и не пригласить на завтрак?

Себастьян, почувствовав, что невольно напросился, как школяр или странствующий дьячок, попытался отказаться, однако… Эх! Мало на свете вещей природных или сверхъестественных, которые способны были бы поспорить со щедростью и гостеприимством галицкого селянина! У него тут, мол, хоть и не господа, а однако и рыбка вечерняя, и капуста квашеная, а еще для такого дела и медок спрятан…

Мельница имела внутри два помещения: большее и меньшее. В меньшем, куда попадал сразу каждый, кто заходил, содержался сам деревянно-каменный механизм. Большее, очевидно, было предназначено для селян, ожидавших своей очереди. В углу ютилась печь, под окном стоял грубый стол и немало лавок и скамеечек теснились к нему разнорослыми голыми детьми. Над окном, обрамленный старым полотенцем, висел образ.

Мельник наполнил две кружки и промолвил нехитрый тост:

— Дай нам, Боже, всего, что гоже! А что негоже, то дай врагам, Боже!

Так начался день, который за сим святым делом быстро докатился до полудня, а потом и до вечера. Мельник совсем забыл про сегодняшнюю работу, а Себастьян — для чего вообще выбрался из дома. У каждого, кто заглянул бы в мельницу, сложилось бы впечатление, что хозяин встретил старого дружка, и ни на миг бы не заподозрил, что этот друг — утренний приблуда.

Вечер брызнул в окно багряным светом, залив объедки с недопитками и двух за столом, что мертво спали… Один, младший, что на трезвую голову звался поэтом, в итоге тяжело поднял голову. Напротив сопел мельник, благодаря которому день минул, как один час. Себастьян решил встать и потихоньку пойти обратно в город, не поблагодарив, правда, за гостеприимство, но застыл на месте, даже не дернувшись. Дело в том, что рядом с мельником за столом был еще кто-то. Поэт протер глаза и уставился на темную фигуру, изо всех сил пытаясь ее разглядеть. Это был мужчина с массивным длиннобородым лицом, одетый в серую свиту и киптар (короткий кожух без рукавов), а рядом, на столе, лежал соломенная шляпа с полями, из которой торчало немного потертое и почему-то мокрое птичье перо. Неизвестный был занят тем, что с жадным аппетитом поедал неощипанного сырого гуся и запивал остатками меда.

Поэт сквозь туман, потряс пылающей головой, но этот чудаковатый дядя никуда не делся и даже заговорил:

— Добрый гусак, Филипп, — обратился он к спящему мельнику, который, правда, вряд ли его слышал, — будешь иметь теперь спокойно и чистую воду, и рыбу…

Тут он забулькал напитком, после чего утер рукавом свою густую зеленую бороду и зыркнул на Себастьяна.

— Добрый день… — едва пролепетал тот.

Незнакомец криво усмехнулся.

— Очухался?

— Не знаю, — честно ответил поэт.

— Пока ты тут спишь и пьянствуешь, — осуждающе сказал человечек, — твой скарб синеет, захлебывается водой, страдает от раков и пиявок, хотя, к счастью, никакой бес его не потопит.

— Какой скарб? Вы про что? — не понял с похмелья Себастьян.

— «Про что, про что!» — передразнил незнакомец. — Скарб, говорю! Скарб! Отыскал?!

Тот неуклюже отмахнулся.

— Мне уже обещали… ска-арбы… Вот тут, возле мельницы.

— Не возле этой мельницы, турок! — крайне разозлился незнакомец. — А возле старой, заброшенной. Той, что вверх по течению.

Он встал из-за стола и нахлобучив шляпу на голову.

— Вставай!

Себастьян подчинился.

У водяного колеса стояла покорно, как лошадь, привязанная лодка. Поэт сладко вдохнул полной грудью. Становилось немного легче. Влажный речной ветерок разворошил ему волосы и растрепал полы сорочки.

— Одного не пойму, — философски молвил неизвестный, усевшись в лодке, — с каких это пор так спешат за вознаграждением?

— Черт его мать зна… — ответил на то Себастьян, присоединяясь к нему.

Ответ, похоже, оказался исчерпывающим, потому что тот сочно захохотал и вручил ему весло.

— Греби на середину, а там по течению.

Лодку отвязали, и Себастьян мощным толчком отогнал ее от берега.

— А вы откуда все знаете? — поинтересовался он посреди реки.

— Знаю, да и ладно. Тебе что?

— Так, спрашиваю. Человек вы непривычен. Сказали бы, как называетесь. Я ж ведь отблагодарить могу…

В ответ тот прищурил правый волосатый глаз и деловито промолвил:

— Зовусь я Гирком, но много ли тебе это сказало? Я — тот, чей дом вот тут, — и указал на воду.

— Теперь знаю, — молвил Себастьян, — что благодарить нужно… водяного.

— А ты с благодарностью не спеши, — заметил Гирко. — Еще неизвестно, чем это душе крещеной обернется.

Полтва все журчала, зато левый берег, поросший камышом и ивняком, становился все положе. Когда-то и тут она была полноводной, но город укрепили еще одним рвом, который заполняли речной водой… Обветшала и мельница. Торчала черным одиноким призраком среди осоки и злобно блестела на рыбаков пустыми окнами.

— Лезь в воду, — приказал водяной, забирая у Себастьяна весло, — и ищи. В камышах…

Тот не раздумывая спрыгнул с лодки, оказавшись по пояс в теплой мутной стихии. Что-то странное теперь совершилось с несчастным поэтом: сердце колотилось, как бесноватое, руки обшаривали неистово острые тонкие заросли. Позади послышался дикий хохот водяного и гоготание какой-то болотной птички. Бредя наугад и задыхаясь от болотных испарений, Себастьян время от времени падал, пока, наконец, после доброго часа таких мытарств отяжелевшие от усталости и ила ноги отказались его нести дальше. На ум пришла молитва, но молиться он не стал. Не следует… Не сейчас…