Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

— Не подходи к нему, — строго приказал бурграф, — молись… Все молитесь! — воскликнул он.

— Пане, — проскулил какой-то слуга, — отпустите нас. Всех накажут за этого шляхтича…

— Дурень! — вспыхнул гневом Белоскорский. — Вас повесят, как только окажетесь за стенами!

Но через миг уже немного спокойнее добавил:

— Каждому из вас я с сегодня буду платить вдвое больше. А теперь молитесь, черт бы вас побрал!

Глубоко вдохнув, он начал первым:

— Верую в единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, и всего видимого и невидимого…

Челядь робко подхватила:

— И в единого Господа Иисуса Христа Сына Божия Единородного, от Отца рожденного перед всеми веками…

Молитва вдруг прервалась, и слуги, второй раз за сегодня, окаменели на месте — тело графа зашевелилось. Он начал медленно подниматься, сначала опершись на руки, а затем и поднявшись на ноги. Грязь, как расплавленная смола в пекле, стекала с его камзола, глаза дико горели и испепеляли бурграфа.

Слуги мигом разбежались и попрятались кто куда. Рядом с Белоскорским остался лишь его слуга, но и у того тряслись колени. Он не боялся людей, но дрожал перед всякой чертовщиной.

Впрочем, воскресший Хих медленно побрел к замковому колодцу, в котором еще при Казимире не было воды и, дико закричав, прыгнул вниз.

— Неси святую воду, — тяжело дыша, приказал комендант, и слуга бросился обратно к дому.

Через минуту он вернулся с кувшином в руках.

— Бросай в колодец, — сказал Белоскорский.

Дважды повторять ему не пришлось: посудина полетела в колодец, и через несколько секунд слышно было, как она разбилась. Тадей перевел взгляд с черной пустоты на бурграфа, однако тот знаком велел слушать. Где-то глубоко-глубоко, словно в самом пекле, послышался крик, а чуть позже над колодцем закурился черный вонючий дым. Он вился целый день и, возможно, ночь, но в темноте слышался только смрад.

В лагере под стенами горели огни. Мещане теперь и не думали возвращаться в свои дома. Они готовили ужин, пили и наперебой пытались рассказать про то, как когда-то были ополченцами. Еще с десяток человек собралось вокруг магистратского писаря, который уже, наверное, в двадцатый раз рассказывал ту же историю: «Сердешный граф, — молвил, — телепнулся из окна бурграфского дома и разбился. Ей-богу…»

Возле ворот Себастьян остановился и попытался овладеть своей горячкой. За темным цилиндром барбакана (надвратная башня) всходило солнце. Под четкими контурами львовских башен рождались первые острые тени, а за ними цвело свежее и погожее утро. Такое, как оно всегда бывает, когда из предместья вместе с голосом петуха доносятся ароматы липы и бархатцев. Когда доски моста еще влажны от обильной росы, сонной после ночного совокупления с вечерним жаром… Не верилось в такое утро, что через какой-то час-другой все ой как изменится! Ничего еще не предвещало ни адской вони из городского рва, как будто туда только что сходила, в месть Яну Ольбрахту, вся сорокатысячная армия Стефана Великого. Ни духа конюшен на валу, от которого в отчаянии ржут сами кони.

Себастьяна, правда, это нисколько сейчас не волновало. Не сводя взгляда с барбакана, он начал размышлять вслух:

— Подумать только, столько золота за какой-то дурацкий вирш… Что и сказать, вельможа… «На левом берегу Полтвы у мельницы»… Что же там, вместо уток — жар-птицы?

Поэт от души рассмеялся, но быстро замолчал, заметив, что привлекает внимание первых прохожих.

— Ага, еще, — уже значительно тише провел он себя дальше, — ложе из шувара… Вершина моих желаний, черт возьми! Вот только с кем я буду иметь счастье его разделить? С лягушкой, рыбиной, русалкой?.. А впрочем, что мне стоит пройтись до мельницы? Это же совсем близко!

Оборвав на этом свои размышления, Себастьян бодро зашагал дальше. Миновав низкую стену и барбакан, он в итоге оказался за городом. Только теперь почувствовалось, как хорошо тут и как не хочется возвращаться.

Вдоль городских укреплений ловко пробегала тропа. Она была не узкая, но и не широкая. Такая, что ею мог бы пройти любой пеший, ведя за собой коня. Идти по ней было дольше. До самой же мельницы и далее широким полотном стелилась дорога, но поэт выбрал шлях, обрамленный низкорослой зеленью и молодыми деревцами. Он был значительно красочнее…

Так, возможно, выбирают скромную украшенную цветами девушку. Хотя, Боже милостивый, как часто привлекает шлях широкий и точно обозначенный!

В нескольких шагах послышался плеск воды. Это была поросшая кустарником и цветами невысокая плотина у Водяной бастеи (угловая каменная постройка на крепостной ограде), которой Полтва питала городские рвы. Хотя, говоря правду, пользы от нее больше было предмещанам и облакам комаров. Первые резали тут густую крапиву для пищи свиньям, вторые жрали каждого, кто тут проходил. Рвы были уже неглубокими и мало препятствовали татарам или молдаванам.

Берег приветливо зашелестел осокой и закивал продолговатыми качалками камышей с короткой, как у коня, шерстью. Мельница уже виднелась. И было видно, как широкая дорога, превращаясь далее в Глинянский тракт, пускала туда свой отросток, по которому в определенное время переносила возы, нагруженные всевозможным добром…

Среди потемневших старых досок мельницы желтоватыми полосами свежели новые, недавно туда прилаженные, красноречиво свидетельствуя о том, что вскоре та горячая пора жатвы вот-вот наступит. И заснуют туда возы или просто крестьянские спины, неся прибыль мельнику и пищу рыбам, что сплывутся сюда полакомиться упавшим зерном. И мало кто из них заподозрит, на свою беду, что поздно вечером чертовски утомленный, однако веселый, покусится на них тот же мельник с удилищем, неводом или еще какой-то бедой!

Тропа, которая тянулась вверх вдоль течения, собственно, была просто полоской низкорослой вытоптанной травы. Идя по ней и спотыкаясь о травяные чубы, Себастьян почувствовал, что та его горячка, которую он укротил около городских ворот, вновь к нему возвращается.

«Чего бы меня так трясло, — думалось ему, — тот бесов вельможа, возможно, лишился разума, потому что что ценного в обыкновенной мельнице? Да и находится она на правом, а не на левом берегу…»

Издалека было видно и самого мельника. Он стоял на деревянном помосте, выступавшем над водой, и внимательно наблюдал за течением. Что он там видел, было только ему известно, но это, видно, так его захватило, что мельник стоял неподвижно и только речной ветерок время от времени взъерошивал ему поседевшие волосы и трепетал рукавами старой сорочки.

Подойдя ближе, поэт сперва решил обратиться к нему, но внезапная мысль его остановила: «И что же я скажу? Расскажу, как нагнали на меня страху, а потом накормили рассказами про сокровища?» Себастьян уже решил незаметно исчезнуть, но вдруг мельник зашевелился.