Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

Ляна кивнула в ответ.

— Да, — вел дальше Хих — его звали Доминик Гепнер. И был этот господин когда-то подмастерьем того самого сеньора Тартальи. Видимо, даже помогал ему в свое время обрабатывать камень…

Понятное дело, Гепнер узнал драгоценность. Безусловно, ему даже ведом секрет тех таинственных знаков на гранях. Лекарь спрятал камень в пустую глазницу одного наемника и, хорошо заплатив, взял с него клятву встретиться через определенное время тут, во Львове. Turpe senex miles! [2] Жалкое зрелище — старый солдат! ( лат. ) Конечно, я пошел следом. И даже видел, как тот наемник сгинул одной ночью, пытаясь ограбить прохожего. Доминик догадался об этом и начал искать тело… Только вот беда, одноглазых трупов во Львове до черта! Одних он выпрашивал у магистрата для вскрытия, других приходилось выкапывать из могилы, пока Гепнер не нашел то, что искал!

Граф замолк и неожиданно стал снова приближаться к Ляне. Преодолев расстояние между подоконником и клавесином, за которым она сидела, Xиx встал перед ней на колени.

— Никогда еще этот камень не слышал ударов такого чистого сердца, — прошептал приближенный к королю, чье жадное дыхание девушка чувствовала даже через платье. — Оно не желает власти и богатства, хотя имеет на это полное право. Оно будет моим обладателем или я буду владеть им…

Ляна всем телом подалась от графа, однако его руки уже потянулись под подол ее платья.

— Это же надо — невинные мысли покоряют, словно кандалы, — прохрипел тот, — чтобы такая красота была еще и девственницей…

Звук пощечины оборвал эту похотливую речь.

— Немедленно прекратите! — властно сказала шляхтинка, тяжело дыша от возмущения.

Однако граф, уже вскочив на ноги, протянул к ней свои руки, как две гадины. Одна оказалась под ее волосами, а вторая — поверх молодых и свежих грудей. Однако едва холодная и скользкая пятерня накрыла камень, как на голове негодяя полностью разлетелась тяжелая флорентийская ваза.

Охваченный вожделение граф не заметил, как девушка схватила ее со стола.

Чуть не очумев, Хих отступил, покачиваясь, как пьяный, но на ногах удержался. Как в тумане, он увидел, как справа от него на гобелене распоролось роскошное тело Селены, а слева — вытканные могучие мышцы Аполлона. Из прекрасной богини Луны деловито вышел дедок с секирой, а из рассеченной груди сребролукого покровителя искусств — Сильвестр Белоскорский. Дедок закрыл собой Ляну, а комендант приблизился к графу. Туман перед глазами последнего начал понемногу рассеиваться, поэтому Хих, наконец, заметил две вещи: острый двуручный меч и еще более острый решительный взгляд бурграфа. Ни первое, ни второе не предвещало для него ничего хорошего. Рука его потянулась к поясу, нащупав там легкую австрийскую шпагу, — выхвачена она была с немалой сноровкой.

— Как знать, пане бурграф, — сказал Хих, — в количестве ли железа — счастье настоящего солдата?

Он отступил и приготовился к поединку.

— Да, не в количестве, пане граф, — ответил Белоскорский, медленно наступая, — а в том, защищает ли оно честь и правду.

С этими словами он взмахнул мечом и резко ударил. Однако Хих с удивительной ловкостью отскочил в сторону и сделал молниеносный выпад в ответ. Его тонкое и острое, словно игла, оружие жалом скользнуло под доспехи бурграфа, оставив багровое пятно, похожее на утреннее солнце.

Девушка испуганно вскрикнула, сил уже не было. Она ухватилась за руку старого слуги, чтобы не упасть.

Граф тем временем наносил удар за ударом, стараясь попасть в лицо Белоскорскому. Коменданту же от нападения пришлось перейти к обороне, кое-как чудом спасаясь от смертельного удара. Наконец, измученный и раненый, он упал на одно колено, тяжело дыша и истекая кровью.

Хих криво усмехнулся.

— Осталась самая мелочь: прикончить вас и позаботиться об упокоении души, — сказал он.

Слуга грозно поднял топор и сделал шаг вперед.

— Нет, — хрипло остановил того бурграф, — стой, где стоишь, Тадей!

Он поднял уставшие глаза на Хиха.

— Одного ты не учел, демон в человеческом обличье, — сказал он.

— Да неужели?! — Граф расхохотался так, что слышно его было по всему замку, а эхо послышалось аж на улице. — Чего я не учел?

Рыцарь поднял кверху меч и до боли сжатой рукояткой описал крест.

— Со мною Бог!!!

Мигом вскочив на ноги, он ударил графа с такой силой, что тот, пролетев, словно камень из пращи, через полкомнаты, всем телом навалился на оконное стекло и, нещадно руша эту шаткую опору, оказался за окном. Над подоконником лишь прощально мелькнули его сапоги и послышалась грязная брань…

Сто лет назад старик Галилей изучал свободное падение тел. Тогда он сделал удивительное открытие: все тела, независимо от массы, падают с одинаковой скоростью. Те, кто видел падение графа, вряд ли с этим бы спорили, поскольку тот грохнулся на грязь замкового двора одновременно с занозами и шпагой.

Заверещали кухарки, захрюкали свиньи, драбы перекрестились, а на высоком дубе за стенами замка раздался отчаянное ойканье:

— Матерь Божья!

— Что там, кум? — послышалось снизу.

— Матерь Божья! — повторилось снова.

— Да что же там, кум? Что вы узрели? — на земле начали терять терпение.

Омелько вместо ответа начал быстро слезать. Руки у магистратского писаря шально тряслись. И не только руки! Все естество его трепало, как в лихорадке. Уже даже ступив обеими ногами на землю, он все равно не выпускал ствол — казалось, что и земля под ним качается. Пан Бень в конце концов силой отодрал Омелько от его опоры и изрядно встряхнул. Это мигом привело писаря в чувство, и он заговорил так быстро, что едва сам себя понимал:

— Там те антихристы, кум, выбросили нашего побратима, графа, из окна. Он, наверное, разбился. Надо немедленно мчаться к общине и все рассказать…

Когда Бень опамятовался, Омелько уже рядом не было. Он только и смог, что в свою очередь пролепетать:

— Матерь Божья!

Тело графа неподвижно погрузилось в грязь, однако никто не осмеливался к нему приблизиться. Всех отпугивала не лишь глуповатая и одновременно страшная гримаса, что была на его лице… Ведь это была гримаса королевского посланника! И ничего хорошего это не предвещало.

Из дома вышли бурграф и его слуга. Толпа прислужников смерила их недобрым взглядом, но ни один не осмелился сказать ни слова. Только свиньи непрерывно хрюкали, но упрекали ли они Белоскорского или его восхваляли, понять было невозможно.

Слуга встал над распластанным графом.

— Вот диковина, — сказал он, перебрасывая из руки в руку свою секиру, — ни капли крови из него не вышло. Взгляните, ваша милость, ни одного ранения. Даже меч не оставил на нем следа. Может, его еще раз?