Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

Писарь имел немалые сомнения относительно своего назначения, но слушал Пиявку внимательно.

— Занесло сегодня в корчму некоего бродягу, — рассказывал тот, — с виду нищий нищим, а похвалялся, что знает, как тайно проникнуть в замок. Этим путем, дескать, через конюшню. Только ты, Омелько, молчи. Не говори никому…

Писарь набожно поднял руку.

— Я уже хотел гнать его взашей, и было бы хорошо, если бы так и сделал, но жена моя уперлась: накорми, говорит, беднягу, пусть расскажет… Тот съел щей, ломоть полендвицы, хлеба полпаляницы, меда выпил кружку, а тогда и рассказал про это место. Денег еще просил, но я не дал. А тем временем Пиявчиха меня в угол зажала да и говорит: «Ну, муженек милый, должен теперь мне что-то сделать». «Что?» — спрашиваю у нее. «Бери, — говорит, — хорошее угощение и лезь в замок. Отдай гостинец ведьме, а сам попроси гребень, которым она в Купальскую ночь косы чесала». Взмолился к ней: «Голубушка, ясочка, да на черта он тебе?» «Знаю, — молвит, — зачем. Иди и без той вещи не возвращайся, ибо из дома прогоню!»

— Это ли вся беда? — засмеялся писарь, — взял бы ты первый попавшийся гребешок, разве на нем написано, чей он?

— Думал я про это, — с горечью признался Пиявка, — только она сразу увидит, что вещь не колдовская. Сама на душу нечиста. Порой гляну на нее, как она по шинку снует, и аж мурашки по спине. Ведьма ведьмой.

На писаря это не произвело никакого впечатления, но он выдал из себя до предела возмущенного. Стецько же взял его за плечи и заговорщически наклонился к уху.

— Послушай, брат, — горячо зашептал Пиявка, — пойди вместо меня к той ведьме. Вот корзинка с гостинцами, занеси ей и попроси тот проклятый гребешок, потому что сам я не осмелюсь. Боюсь. И жены боюсь…

Омелько дернулся назад, но шинкарь его сдержал.

— Отблагодарю тебя, — пообещал Стецько, — год будешь есть и пить у меня задаром. И денег тебе дам, только чтобы она не знала… Выручи меня, брат.

Писарь, для вида немного проколебавшись, в итоге кивнул головой.

— Ладно, — сказал Омелько, беря корзину, — я сделаю все, как ты просишь. Но сам тут не стой, потому как кто увидит, то все откроется. Жди меня на рассвете у жидовской яблони, в поле.

— Да благословит тебя Господь, — обрадовался шинкарь.

— Хватит тебе, — цыкнул Омелько, — чего шумишь? Иди уже, увидимся у яблони.

Пиявка, не помня себя от радости, исчез в темноте, а писарь вернулся к Беню и конюху.

— Все готово, — сказал он, — путь свободен.

Те испуганно зыркнули на него, как на кровавого головореза.

— Я же говорил, — уже не так весело отозвался их проводник, — сколько того дела…

— Он хоть жив? — шепотом спросил Бень.

— Жив-живехонек, кум, но молчите. Все потом расскажу, — так же тихо ответил Омелько.

У проема конюх разгреб ветви и, просунув внутрь голову, нащупал с другой стороны доски. Те легко поддались, открыв темную конюшню, наполненную спертым воздухом, в котором слышались движения невидимых лошадей.

— Прошу, — гостеприимно сказал проводник.

— Сперва лезь сам, — ответил писарь.

— Или я сдурел? — сказал конюх, — меня как поймают, то отдерут. Я лучше останусь и снова закидаю дыру ветками, чтобы никто не пошел следом. Так будет верней.

Хоть Омелько и был зол на него, но должен был признать, что тот прав. К тому же, зачем он им там? Все, что произойдет дальше — это дело братства.

Пролаз действительно был широкий. Конюх, видно, не один год вынимал из стены камень за камнем, и теперь через эту дыру мог протиснуться даже пан Бень.

Несколько лошадей испуганно фыркнули, но в целом появление незваных гостей восприняли спокойно.

— Куда ж дальше? — опамятовался писарь.

Только теперь до него дошло, что проникнуть в замок — это только половина дела.

— Может быть, Белоскорский поселил ту, кого мы ищем, в покоях жены, — тихо сказал Бень.

— С чего бы это? — не понял Омелько.

— Пани Белоскорская умерла четыре года назад, — пояснил толстяк. — Поэтому отсюда выйти во двор. Там, слева в стене будут маленькие дверцы. Они редко замыкаются даже на ночь. За ними лестница, что ведет прямо в дом бурграфа.

Бень говорил так уверенно, что у Омелько глаза полезли на лоб.

— Откуда вы это знаете? — спросил он.

— Я каждый год описываю имущество замка. Забыли? — ответил тот.

— Правда, забыл! — радостно сказал писарь. — Ведите, кум.

Далее все сложилось как можно лучше. Фортуна этой ночью, похоже, решила подарить побратимам свою лучшую улыбку. А может, даже, взяв их за руки, сама провела темным двором и открыла незапертые двери в стене.

Изрядно запыхавшись на лестнице, они очутились перед дверями, рядом с которыми сладко спал часовой.

— Ключи у него на поясе, — прошептал пан Бень. Омелько достал нож и, подкравшись к драбу, ловко срезал, как гроздь спелого винограда, небольшую связку. Ключ почти сразу угадался, и, приоткрыв дверь, побратимы застыли.

Спиной к ним на коленях перед распятием стояла хрупкая девушка. Шепча молитву, она их не заметила, а потому пан Бень и писарь имели достаточно времени, чтобы оглядеться.

— Ведьма… молится?! — потрясенно молвил толстяк.

— Может, не те покои? — предположил Омелько.

— Я не знаю, где искать еще, — сказал Бень.

— Надо рассыпать мак-видюк (мак-самосейка), — решил писарь, — как начнет собирать, значит, наша.

— А потом? — Беню становилось страшно.

— Хватаем и крепко вяжем, — молвил Омелько.

Наверное, сказал он это слишком громко, потому что девушка оглянулась.

Увидев побратимов, она не проронила ни слова, словно онемела, только смотрела на них широко открытыми глазами.

Омелькова смелость вдруг куда-то исчезла, и он только пролепетал:

— Ясная панна… Простите… А можно ли, скажите, взять ваш гребешок?

Почему-то это было первое, что пришло ему в голову.

Ляна, все еще ничего не говоря, взяла со стола нужную вещь и протянула писарю. Тот вежливо поблагодарил, совсем забыв о гостинце от шинкаря, который нес с собой.

Впрочем, едва ли суждено было прозвучать любым объяснением в этих странных обстоятельствах, ибо в тот же миг со двора раздались крики, бряканье оружия и несколько выстрелов.

— На дворе солдаты! — воскликнул Бень, что первым оказался у окна. — Замок взят!

— Еще нет, — возразил писарь, — драбы отбиваются!

— Шутите, кум? Их меньше раз в десять!..

Побратимам, вероятно, трудно было определиться, на чьей они стороне, поэтому лишь с тревогой наблюдали за боем.

Дверь неожиданно растворилась, и на пороге встал комендант в окровавленной сорочке.

— Ляна, — с отчаянием сказал бурграф, не замечая больше никого, кроме нее. — Ляна, дитя мое…

Ступив шаг, он упал на пол, но руки его все еще тянулись к ней. Она с плачем стала покрывать их поцелуями, умоляюще взглянув на побратимов. Оказавшись рядом, они положили Белоскорского на спину и с ужасом увидели на груди огромную рану, которая постоянно кровоточила.