Борис Хотимский - Повествования разных времен

— Какой такой решетки? — интересовался Гуртовой.

— Была когда-то такая железная, до самого дна, — вздыхал Ивовий, а Милитей разъяснял:

— Еще при царе, при каком — не скажу, не знаю. А знаю, что под самым Городом установили казаки ту великую решетку. Всю реку перегородили, и впрямь до самого дна, от берега и до берега.

— А зачем? — допытывался Гуртовой.

— Как зачем? Чтобы красная рыба из нашей казачьей земли в верховье не уходила. Мелюзга да судаки в ту решетку проскакивали, а добрая красная рыба при нашем казачьем войске оставалась. И кормила нас — ешь не хочу! Еще и на продажу шла, по немалой цене. Не обижала нас Река. Так и звалась: Река — Золотое Донышко. И мы ее берегли, в обиду не давали…

— Порядок был! — подхватил Ивовий. — Даст команду наказной атаман по старицам сазанов бить острогами — сколько их там били, не счесть! А то дозволит из самой Реки красную рыбу снастями брать — брали. Но исключительно указанной снастью, исключительно в указанные сроки, никак не иначе. С умом! И не переводилась рыба в Реке.

— А браконьеры? — спросил Гуртовой.

— Браконьеры? — Ивовий переглянулся с Милитеем, усмехнулся. — Мы и слова такого чудного не слыхали прежде.

— А с неслухами обходились просто, — уточнил Милитей. — Гуляли вдоль берега патрули, по два верхоконных. Заметят, что какой-нибудь неслух неположенной снастью ловит иль в недозволенный час, — без лишнего зяванья, не слезая с коней, согреют его нагайками, чтоб не простыл, да поедут себе дальше вдоль бережка. И никакого тебе товарищеского суда, никакого взятия на поруки, никаких увещеваний да бумажной волокиты…

— И был порядок! — заключил Ивовий. — Оттого и жили, можно сказать, не бедно. Какая рыба в Реке водилась! А какие бахчи были! Сейчас разве бахчи? Так — одно воспоминание… За поливом следили потому что! А теперь… все порушено, еще с гражданской.

— А вы в гражданской участвовали? — не отвязывался дотошный Гуртовой.

— В гражданской? — Ивовий помолчал малость и без особого желания ответил: — Участвовал, в сторонке не сидел. И Милитей в сторонке не сидел, не положено казаку в сторонке сидеть, когда дело в разгаре. Только молоды были, неразумны, не разбирались что к чему. Да и которые постарше, даже те в столь небывалой заварухе не одну промашку допускали…

— Ну чего ты вертишься? — вскипел вдруг Милитей. — Чего ускользаешь? Людям правду надо говорить, не вертясь и не ускользая. Пущай знают. Сумеют — сами разберутся. А правда наша с Ивовием была простая. На Дону да на Кубани, там казаки раскололись, одни — за белых, другие — за красных, третьи — сами за себя. Потому что жили по-разному, одни — богаче иного атамана, другие — хоть в батраки нанимайся. А у нас несколько по-другому. Бо́льшая часть зажиточно жила — при Золотом-то Донышке. Да вы сами посудите. На одного только казака приходилось едва не восемьдесят гектар земли…

— Ну, это так считалось, — возразил Ивовий. — На семью — гектар двадцать…

— Разве мало? — продолжал Милитей. — Если с умом хозяйство вести. А красная рыба в Реке — кто сочтет, сколько ее на душу доставалось? Вот и суди, нужна была нашим казакам революция? Ни к чему, выходит. Оттого почти все наши станичники не за Комдивом пошли, а супротив него. Оттого еще в двадцатом году наше казачье войско объявили несуществующим. Донцов, кубанцев — тех оставили…

— А вы Комдива видали, дядя Милитей? — подал наконец голос и Донат.

— Мне не довелось. Вон Ивовию посчастливилось.

— Да уж! — Ивовий неопределенно мотнул бородой. — И не один раз. Боевой был Комдив, ничего не скажу…

Тут Гуртовой достал из кармана кителя старую гильзу и показал старикам — те повертели, поглядели, вернули. Ничего не сказали.

— Где нашел? — поинтересовался Донат.

— В старом окопе, где вчера работали. Где пригорочек.

— А, это где белый камень, справа от дороги, — сообразил Донат. — Да там много окопов. Может, в них части Комдива отбивались? В музей бы, что ли, передать, который в Городе…

— Знаю я эти окопы, — невесело заметил бакенщик. — В них наши станичники от конницы Комдива отбивались. У него своя конница была, не хуже казачьей… Ну-ка, покажи еще гильзу.

Гуртовой охотно передал. Милитей повертел ее, царапнул ногтем. Вернул, заметив:

— Да, от нашей трехлинейки. И не ржа на ней — кровь. Давняя кровь казачья…

— А что? — встряхнулся вдруг Ивовий. — Ведь, бывало, и наше казачество бунтовало. Со Стенькой Разиным ходили? Ходили. С Емельяном Пугачевым ходили? Ходили! Видали в Городе над Рекой церковь белую — вдали от пристани? В ней, говорят, Пугачев венчался… А более ста лет назад — помнишь, Милитей, нам рассказывали? — тоже взбунтовались казаки. Когда ввели временное Положение о службе. Ничего, однако, тогда хорошего не вышло — прислали войска, поприжали казачков. А еще через полста лет ввели новое Положение, не лучше прежнего. Чтобы наказному атаману казак подчинялся только в боевых делах, а во всех прочих — общему начальству. И вместо дистанций учредили станицы, до трех десятков станиц. И что же? Опять поднялись казаки. И опять совладали с ними. И не одну тысячу — самых боевых — выселили с берегов родимой Реки в далекие пески азиатские. По сей день там наши девки славятся — и статью, и красотой облика, и норовом. Наши девки — таки-ие! Вот приедет Милитеева дочка из Города — сами увидите…

— Будет зявать! — оборвал Милитей болтовню товарища. — В стаканах пусто и в горле сухо…

Пировали допоздна. Зявали, то есть пели во всю силу голоса и дыхания старинные песни. Дядя Ивовий затягивал:

И не кончал еще тянуть последнюю ноту, а остальные уже угрюмо гремели:

Песня будила задремавшего на холмике коршуна — птица встряхивалась, чуть приоткрыв глаза, укладывала поудобнее крылья на спине и снова засыпала.

На утренней заре, когда Река закипала от плеска играющей рыбы, расходились: Милитей — к своей бударе, проверить бакены; Ивовий — на бахчи, где обитал до зимы в шалаше: Донат с Гуртовым — опять через лес — в лагерь на берегу, над крутояром.

Наконец приехала из Города в отпуск Милитеева дочка Граня, не девка — королевна. В первую же встречу — в ближайшее воскресенье — увела Доната и Гуртового в местный клуб на танцы. Там она танцевала все с Гуртовым, а Донату лишь улыбалась издали: гляди, дескать, как мы здорово выкаблучиваем, и радуйся за нас. Донату и впрямь радостно было видеть, как Граня улыбается — и зубами, и глазами. Но лицо ее то и дело скрывалось на поворотах за кителем Гуртового, длинные пальцы практиканта цепко впились в ее обтянутую тонким ситцем талию, а брезентовые сапоги под пышными бриджами топтались по-петушиному вокруг легких Граниных ног. Не стерпел Донат, ушел из клуба, вернулся к бакенщику. По дороге, в еще не закрывшемся сельмаге, прихватил бутылку «черной головки» — славилась в ту пору такая, плохо очищенная от сивухи и самая дешевая, запечатанная темным сургучом.