Борис Хотимский - Повествования разных времен

Усевшись за длинный стол на Милитеевом дворе, пил нагревшуюся за день вонючую дрянь — не закусывая, молча…

— До чего, говорю, дочка у Милитея нарядная! — дядя Ивовий лез великолепной своей бородой в Донатово ухо. — Женись ты на ней, не пожалеешь. Портниха она!

«Почему портниха? Она в Городе ткачихой работает. Ткачиха… Значит, портниха?.. А Гуртовой…»

— Женись, Донатушка! — шумел Ивовий. — Слушай меня. Хороша девка, не пропадешь с ней. Портниха, как-никак!

«А Гуртовой…» — Донат уронил лицо. Старики захлопотали над ним.

А Гуртовой, провожая Граню с танцев, взял ее под руку, затем обнял. И отметил про себя, что она даже для приличия никак не противилась. Шли не торопясь, кругами по окраинам станицы, чтобы всячески продлить прогулку. Чтобы отвлечь и закрепиться на завоеванном плацдарме перед новым броском, он все говорил да говорил. Рассказывал о гослесополосе, о научной экспедиции, об их отряде. Пересказывал где-то вычитанное о здешних краях, увиденное в городском краеведческом музее, услышанное от Ивовия и Милитея по воскресеньям, от Семафорыча за ужином в будние дни. Она прислушивалась, вопросов не задавала.

— Знаешь ли, Гранечка, — говорил Гуртовой, — что Город, где ты работаешь, образовался не сразу там, где он теперь? Давным-давно, еще в конце шестнадцатого века, километров на пятьдесят повыше по Реке, здешние казаки основали свой городок. Но в начале семнадцатого века не сумели отстоять его — городок дотла разорили налетевшие из степи кочевники. И тогда казаки поставили новый городок — чуть пониже, где в Реку впадает Приток. Где теперь Город. И мост через Приток. А через Реку моста в Городе пока нет. Но скоро будет, многое в Городе появится. Потому что великий план преобразования природы и гослесополоса…

Граня слушала. Внимательно и молча. А Гуртовой, прижимая ее к себе все крепче, вдохновенно продолжал:

— Именно здесь был центр крестьянской войны, затеянной Пугачевым. А когда Пугачева казнили, Екатерина Вторая издала указ: переименовать и Город, и Реку, и самое здешнее казачество. Для предания всего случившегося полному забвению, так и было сказано в ее указе…

— И как ты все это помнишь! — подала наконец голос Граня.

Изумление ее, он почувствовал, было искренним, без какого-либо недоверия, без какой-либо насмешки. Прижимать ее, разгоряченную, было приятно. Вдохновленный Гуртовой продолжал, задействовав все резервы своей эрудиции:

— В конце прошлого века сюда подвели железную дорогу — от самой Рязани до Города. И сразу же начала процветать прибыльная торговля, расти промышленность. Кроме казаков, иногородних и кустарей-одиночек, в Городе появился рабочий класс, немногим меньше тысячи. Еще до революции, то есть когда нас с тобой и на свете-то не было, а родители были моложе нас теперешних, в Городе насчитывалось более сотни промышленных предприятий. Небольших, правда. Большие заводы и фабрики появились уже при Советской власти, которая объявилась здесь сразу же после Великого Октября, — Совет рабочих, крестьянских и казачьих депутатов. Правда, одновременно объявило себя властью и так называемое Войсковое правительство, опиравшееся на зажиточных казаков. А в начале девятнадцатого года в Город вступили части Красной Армии. И после, вместе с жителями, почти четыре месяца выдерживали осаду сильных белоказачьих частей…

Тут он дерзко подумал: «А сколько продержится, сколько выдержит мою осаду эта экзотическая казачка? Если тоже четыре месяца — пожалуй, многовато. Придется по возможности форсировать штурм». Говорить такое вслух, разумеется, не стал — продолжал щеголять эрудицией. Она все слушала, неотрывно глядя теперь в его лицо и редко моргая. Ни разу не попытавшись освободиться от его неслабеющей руки.

Но при первой же попытке Гуртового поцеловать ее — тотчас увернулась и выскользнула. Отбежала и остановилась, теперь недоверчивая вся. А он отметил, что все-таки остановилась, не убежала вовсе. Может, просто боялась одна в наступивших сумерках идти? Не похоже… Ладно, решил он, там видно будет. И подошел непринужденно, заговорив еще о чем-то, и даже сумел снова взять под руку. Но обнимать не стал и целовать на сей раз больше не пытался, Пока дошли до деревянных ворот, похоже, совсем успокоилась. И вдруг огорошила:

— А ведь я даже не знаю, как тебя звать. Доната все так и называют — Донатом, а тебя почему-то по фамилии.

— В детстве звали по имени, — он усмехнулся, как всегда, кривовато, по-волчьи. — Санькой звали. Теперь же… Фамилия — Гуртовой — выговаривается легче, чем Александр.

— Ты и есть Александр. Санька… и впрямь не подходит почему-то. Как же мне тебя звать? Сашей? У нас на фабрике бригадирша Сашка. Не годится… А можно Шуриком?

— Хоть горшком назови, — отшутился он, — только в печку не ставь.

Граня засмеялась охотно, быстро провела пальцами по его тщательно выбритой щеке и, не дав опомниться, мигом исчезла за прорезанной в воротах дверцей — только засов изнутри скребанул коротко.

Пока шел в темноте через лес к лагерю, таща Доната (коллектор упился вдрызг), припомнилось детство военной поры.

…Санька Гуртовой, успев окончить до войны семь классов, был вместе с матерью эвакуирован (их город сильно бомбили, но до оккупации дело не дошло: враг забуксовал на подступах и продвинуться далее не смог). Жили в совхозе, мать работала в конторе — секретарем-машинисткой, а Саньку определили в полевую бригаду.

Бригадир у них был дед. Неухоженная борода вразброс, короткие, выше щиколоток, штаны, длинная просторная рубаха навыпуск — все развевалось, будто из самого деда ветер рвался. С утра пораньше вырастал он перед бригадой веющим пугалом и, как атаман перед разбойничками, приосанившись, разевал однозубый рот:

— Ждорово, мериканчы!

Раньше он проще здоровался…

Они в совхозе разнорабочие, а если по терминологии тех военных годов — чернорабочие. Опять же, хоть горшком назови — в печку не ставь. А в печке, как знать, может, и прохладнее, чем на копнежке в полдень. И — как ни тесно в той печке — а спину, наверно, не так сводит, как после сбора падалицы. Вроде бы детская забава — червивую падалицу собирать. Да не успеешь разогнуться — вали на спину мешок, под завязку полный, и тащи второй собственный вес через всю обширную территорию совхозного сада-огорода. Не дотащишь, уронишь — подать некому. Дождешься товарища, а тот сам из последних сил пальцами в мешковину вцепился, прямой угол изображает.

Вся бригада — подростки. Длинные, коротышки, всякие. У кого голосок еще только режется. А у Климова натуральный бас установился, позавидуешь. Сидит Климов на траве, разбросав крепкие ноги и упрямо нагнув коричневый в серых волосках затылок, что-то строгает. Взял вот обломок дерева и делает из него, что сам захочет…