Борис Хотимский - Повествования разных времен

Наконец рычаг поддается. Но вот поворот кончен, надо снова опустить лемеха. И снова ни с места.

— Останови, черноглазый! Вхолостую гонишь!

Сизый от натуги, Санька кое-как опускает лемеха и больно ударяется коленкой о металлическую раму.

Солнце высоко уже, печет без поблажек. Приходится снять гимнастерку. Монотонно гудит трактор. Выползает из-под лемеха вывороченная земля. Пласт за пластом. Пласт за пластом…

— Эй, заснул? Подымай!

Этак и под плуг свалиться недолго. Скорей бы перерыв…

Никто не замечает уходящего на рассвете Саньку. Далеко, очень далеко идти. Оттуда ближе было… Вещмешок еще тяжелее почему-то. Будто уже не один, а два толстяка тянут за плечи: «Стой, не ходи!»

Подходя к поселку, Санька слышит гудок — время обеда. Значит, мать будет дома. Что он ей скажет?

Загребая сапогами пыль, бредет он по поселку. Лицо горит. Может, он заболел? А что, если заболеть? Ведь это так просто — незаметно постучать пальцем по градуснику.

На другом конце улицы появляется Галя Климова, с коромыслом. Санька быстро сворачивает за ближайший дом и бежит какими-то задворками. Лают собаки. Бьет по спине вещмешок. Бьет по ребрам сердце. Заметила его Галя или не заметила? Санька останавливается, проводит руками по мокрому лицу. Кажется, не заметила.

Он подходит к знакомой калитке. Может быть, мать уже пообедала и ушла? Хорошо бы… Нет, она еще дома.

— Ты заболел? Случилось что-нибудь?

— Нет… Так, по делу…

— Грязный ты какой… Есть хочешь?

Санька сегодня не завтракал. Мать ставит перед ним картошку с горячим молоком.

— Я тебя застану вечером? Или сегодня обратно пойдешь?

— Заночую, — угрюмо отвечает Санька.

Хлопает дверь, мать ушла. А что он скажет ей завтра? А что он скажет Гале? И тетка Климиха спросит про сына…

Поев, Санька разувается, ложится на койку, с удовольствием вдавливает лицо в мягкую подушку. Ему ничего не снится.

Когда он просыпается, в комнате еще светло. Добросовестно тикает будильник. Скоро придет с работы мать. Встать бы… Ноги болят очень. Если бы сегодня пришлось пройти еще столько же…

Санька долго лежит с открытыми глазами. На стене — портрет отца, давний, сбереженный матерью. Отец на этом фото совсем молодой еще, в темной кожаной куртке и светлой буденовке.

Дим Димыч рассказывал, как пробивались они в первые недели войны из окружения. День и ночь шли. По дорогам и без дорог. Их вел испытанный командир — полковник Гуртовой, Санькин отец. «Не спать! — раздавался его голос, когда кто-нибудь выходил из колонны и, шатаясь, отклонялся в сторону. — Под ноги!» Бойцы знали, что их командир спал не больше всех, если не того меньше. Но мало кто знал, что от долгой ходьбы вскрылась у командира старая рана — подарочек басмача…

Санька встает. Натягивает сапоги. Оставляет матери записку.

Боль в ногах не прошла. И вещмешок не стал легче. Успеет ли он засветло дойти до стана? Солнце уже окунается в невидимое море за горизонтом. Не успеет… Санька до предела вдыхает остывающий воздух, поправляет врезавшиеся в плечи лямки и прибавляет шагу.

Ему слышится, как позади послушно топает полосатый бычок.

…Вот ведь что вспоминалось почему-то Гуртовому, пока дотащил до палаток совсем раскисшего Доната. Оставил его под звездами. Ночь теплая, не пропадет.

Выкурил папиросу, завел часы на руке, скинул сапоги и китель. Послушал, как храпит в своем фургоне Ласточкин, усмехнулся и полез в палатку, До рассвета оставалось еще часа два.

Через неделю Гуртовой был у Милитея без Доната. Не забыл ополоснуть лицо, без напоминания — старикам понравилось. Как всегда, принес ректификат, а дядя Ивовий, как всегда, притащил «дыню-огурец». И кричал в ухо теперь уже Гуртовому:

— Гляди, какая у Милитея дочка! Женись на ней, не пожалеешь. Портниха она!

Граня тут же вскочила, выбежала за ворота.

— Гляди, убегла! Застыдилась! — Ивовий замотал бородой, закашлялся. — А ты женись давай, не тяни!

— Вам-то что? — с неожиданной досадой сказал Гуртовой. — Вон дядя Милитей отец, а молчит.

— Так ведь на свадьбе погулять охота! — воскликнул Ивовий. — А вдруг не дождусь, не доживу?

— Будет зявать! — мрачно и трезво оборвал Милитей, аккуратно наполняя граненые стаканы. — Держим?

— Держим!

— А ты не кряхти, когда пьешь. У нас кряхтеть не полагатса.

Гуртовой закусил, вытер выстиранным в Реке платком губы, поднялся из-за стола, поблагодарил, покинул двор. Прошел по улице, в темном закутке за старым амбаром отыскал Граню, взял за плечи — вырываться не стала. Молча целовал ее. Привычно, как перед тем многих прочих…

Граня уткнулась доверчиво в китель, прихватила зубами пуговицу и — не разжимая зубов, едва слышно:

— Ты не такой, как другие… Я таких не встречала… Хорошо тебе со мной?

И такое Гуртовому не однажды слыхать приходилось. Сговорились они все, что ли, одни и те же слова произносить?

После он приходил к ней и в будни, после работы. А вскоре Граня сама уж прибегала к нему, поближе к лагерю. Они встречались у знакомого серебристого тополя, садились на самом краю обрыва, смотрели на воду.

— Гляди, Шурик! — говорила Граня. — Звезды в реке плавают.

Гуртовой с удовольствием обнимал ее.

Было время, любил и он смотреть на звезды. И представлять себе, как где-то — через миллионы столетий пути — в неведомой галактике тоже живут существа, похожие на людей. Порой он даже мечтал. Мечтал, чтобы они — наверняка более развитые и разумные — поскорее посетили бы нашу планету, вправили бы мозги непутевым землянам… Думал и о том, есть ли предел вселенной, а если есть, то что же за этим пределом… И куда бы ни забрасывала его судьба, отыскивал в местных библиотеках все, что удавалось отыскать по астрономии, читал и даже конспектировал. Но в какой-то момент охладел к небесным проблемам и, поступая в вуз, решил избрать себе профессию к земле поближе. Теперь осталось закончить практику, написать и защитить диплом, а там — не исключена аспирантура, есть такая перспектива…

— Что шумит? — вскидывалась Граня. — Пароход скачет?

Здесь — видно, с давних времен монополии коня — обо всех видах передвижения, кроме пешего, говорили «скачет». Пароход — «скачет», автомашина — «скачет», самолет — и то «скачет»…

— Гляди, — некстати же хотелось ей болтать! — Вон огонек на мачте, все ближе, ближе… Впереди парохода вода как зеркало, а позади взбаламученная вся. Как я… Растрепал ты меня всю…

Пароход проходил. А Река долго еще не могла успокоиться, улечься поудобнее, все расшибала да расшибала волну о берег.

— Гляди, Шурик! Волны какие. Рождаются и умирают, рождаются и умирают. Слушай, как Река дышит. Все ровнее, ровнее…