Валерий Старовойтов - Возмездие [Повесть и рассказы]

Он, падая на тела поверженных врагов, вскинул последний раз глаза в синь неба, где медленно парил над схваткой свободный ястреб, улыбнулся ему и умер.

Двое оборванцев — все, что осталось от семьи Григория Ускова, — едва продвигались среди высоких серых стволов елей и пихт, плотно смыкавшихся своими кронами над головой. В самой чаще приходилось с трудом протискиваться между деревьев, отводя тяжелые ветви от грязных изможденных лиц локтями поднятых до уровня груди рук со сжатыми кулаками. Рой комаров при этом взмывал вверх с яростным воем. Лес был кое-где повален. Вывороченные корни промыло осенними дождями, и старухи с десятками вьющихся рук, спруты со слоновьим хоботом и прищуренными глазами холодно пялились на бродяг. Стоило зайти к выворотню с другой стороны, и одни чудовища исчезали, появлялись другие. Мертвые деревья стояли вперемежку с живыми, слегка поскрипывали, как двери на заржавленных петлях; с ветвей свисали седые «бороды» лишайников; изредка золотым лучом скользило солнце по каплям застывшей смолы на редких соснах. Погребенные в плотном слое мха лежали сгнившие стволы, иногда настолько трухлявые, что ноги проваливались в них до колен. Но еще больше бурелома громоздилось на поверхности. То вывороченная с корнями ель перегораживала путь, то несколько упавших деревьев создавали непроходимые завалы. Среди темных пихт иногда мелькал светлый ствол березы, который случайным, неожиданным гостем выглядел среди «черной тайги». Если под пологом елей-великанов удавалось увидеть бузину или рябину, мальчуган бросался к ним, забивая горечью ягод голод. Усков доставал карманные часы, поворачивая их так, чтобы часовая стрелка указывала на солнце, пробивающееся между низкорослыми елями, мысленно рисовал угол между часовой стрелкой и линией часа дня, а затем делил этот угол пополам тонкой веткой, которая и показывала на долгожданный юг. Григорий громко звал сына, который бегом догонял с набитым ягодой ртом, спотыкаясь о толстые корневища, засыпанные темной хвоей. Так они вышли в светлый сосновый бор вдоль яра с неизвестной таежной рекой внизу.

— Привал! — Тяжело дыша, Усков, упершись спиной в ствол высоченной сосны, медленно сполз на землю. Сосняк отступал вглубь тайги от молодого, пожелтевшего осинника вперемежку с густыми непроходимыми зарослями шиповника, спускающимися с лесистого холма к быстрой речке, змеей скользящей в глиняном корыте. Кое-где по берегу лежали в пожухлой траве камни, невесть коим образом попавшие в болотистую тайгу.

— Набери у речки, там, внизу, крупной гальки. Сделай ямку, обложи ее, а потом уж я сам разведу костерок, — с надрывом в хриплом голосе крикнул отец в сторону сына, ползающего по полянке, усыпанной белым грибом. Грибы аккуратно складывались на ободранный полушубок.

Пока Усков возился с костром, мальчуган готовил ночлег. На пень, который ему был указан, положил одним концом длинный сухой ствол дерева. Затем начал обкладывать ствол с двух сторон хвойным лапником. Пол застлал мхом, а сверху ложе накрыл дырявым ватным одеялом из тощей котомки за спиной.

Всполохи бездымного костра вырывали из ночи ободранных путников да нанизанные на обструганные осиновые палочки зажаренные грибы, скукоженные и почерневшие.

— Как думаешь, тятя, нас ищут? — Уставшим и безразличным голосом спросил малой, рассматривая загнивающую рану на предплечье.

— Громче! Я на левое ухо совсем оглох!

— Ищут, говорю?

— Завтра рану обязательно углем присыпь, тот же йод. Идти, похоже, долго еще.

— А дорога куда? — Мальчик дернул худым плечом фуфайку не по росту, закрывая рану у плеча.

— Возможно, в никуда. Согласись, сынок, двигаться свободным человеком все же лучше, чем быть рабом, распятым на дереве и пожираемым заживо гнусом под пьяный гогот охранников из комендантской роты.

— Правда, что они еще используют и клопяной бокс? — Пацан поближе подсел к горячим камням.

— На то они и призваны в НКВД палачами. — Григорий перекрестился, задерживая два перста поочередно у черного волнистого чуба с седой прядью, впалом животе и тощих ключицах, спрятанных в рванье совсем недавно приличной одежды. — В темном дощатом шкафу разводят клопов сотни, может быть, тысячи. Пиджак или гимнастерку с сажаемого в смертнецкую снимают, и тотчас на него, переползая со стен и падая с потолка, обрушиваются голодные клопы. Сперва бедолага ожесточенно борется с ними, душит на себе, на стенах, задыхаясь от их вони, через некоторое время ослабевает и безропотно дает себя пить.

— Вот это, действительно, страшно! — Мальчик подбросил в костер сухую ветку и поежился, в спину тянуло холодом. — Отчего все так, люди вмиг стали хуже зверей?

— Мы на свободе с тобой, и это счастье!

— А что такое счастье теперь для нас? Маму увезли. Жива ли? Деда убили. Всю жизнь они работали, но счастливыми я видел их только на Пасху. — Мальчуган вздохнул и посмотрел на отца, превратившегося в старика. В глазах отца стояли слезы.

— Прошлого нет, будущее не наступило, остается настоящее — здесь и сейчас! Чтобы быть счастливым, нужно просто знать: есть три составляющих счастья в настоящем. Это сердце, ум и воля. Если они в связке, ты счастлив, а нет, то и суда нет! Сердцу постоянно нужны ласка, нежность и покой. Уму это не нужно, ему нужны знания и поиск истины. Воле — только свобода и движение. — Отец говорил громко, словно боялся, что младший Усков в свои 14 лет — советский, беглый каторжанин, такой же, как и он сам, — не услышит его слов. Видимо, услышал, тяжело вздохнул и пробормотал: «Красиво, но не понятно!»

Огонь в костре заметался, словно в тревоге вопрошая: «А дальше что?!» И наступила тишина. Долго молчали, каждый думая о своем. Вот только в голову не приходили мысли о ССР, «Союзе спасения России», из-за которого семья Усковых по пьяному протоколу капитана НКВД и попала в тайгу на строительство дороги в болотах Чаинского района Томской области, этой самой дороги — гати, прокладываемой по чертежам царских времен, когда сотни людей копают канавы, осушая болото, а другие следом валят лес и укладывают его в пробитую зверем тропу. Дороги, в которой закопаны тысячи ни в чем не повинных советских людей. В глазах мальчика стоял светлый лик бабушки, крепко сжимающей худенькую ручонку под сводами собора, из которого теперь сделали склады райпотребсоюза.

Ночи становились холодными, поэтому место прогоревшего костра Усков выложил пихтовым лапником. Уселся на него, облокотившись спиной о высокую березу, а сынок прилег рядом и моментально уснул под убаюкивающий шелест листвы над головой. Григорий прикрыл глаза и стал думать: если они идут уже неделю строго на юг, то скоро выйдут к Оби, а вот дальше что? Ответа не было. Усталость взяла свое, и он задремал, не видя, что за ними наблюдают в бинокль…