Валерий Старовойтов - Возмездие [Повесть и рассказы]

В глазах профессора поплыли разноцветные кольца, лицо рядом стало расползаться. Потеряв сознание, Варенцов свалился в проход между рядами автобуса. Женщины загалдели; малые заплакали; водитель, часто оборачиваясь, давил педаль газа в пол, выжимая из ПАЗика все возможное и невозможное. Старик хлопотал над телом, растирая виски и грудь больного самогоном. Солдатик-отпускник делал профессору искусственное дыхание рот в рот. Толстая баба, сняв с Варенцова ботинки, терла ему шерстяной рукавицей ступни, приговаривая: «Господи, помилуй!» Наконец автобус остановился перед крепким особнячком в резных наличниках. С крыльца навстречу солдатику, который на руках нес тело профессора, придерживаемое за ноги семенящим рядом стариком, выскочила девушка в белом халате.

Иван Петрович с трудом открыл глаза. Он лежал в темноте на узкой койке под ватным одеялом. Слабый свет тонкой полоской пробивался через приоткрытую дверь. Пытаясь приподняться, Варенцов рухнул на тощую перьевую подушку, пропахшую карболкой. Вошла медицинская сестра со шприцом в руках, из-за её плеча выглядывал старик с окладистой бородой.

— Слава Богу! Очухался, сердешный!

На беленом потолке вспыхнула лампочка. Девушка умело ввела в вену лекарство, приговаривая с украинским акцентом: «Отец, усе буде сладно, завтра из Бакчара „скорая“ придет и отвезет вас в районную больничку!»

— Спасибо, дочка, но мне срочно в Парбиг надо по делу! — Иван Петрович слабо улыбнулся.

— Я же тебе давеча говорил, что товарищ ученый интересуется ссыльными, как дядья твои! — Дед присел на корточки и подбросил дровишек в топку округлой угловой печи «атаманки».

— Ему отдохнуть надо, Петр Дмитриевич, а не про ссыльных вспоминать!

— Так пущай отдыхает, а ты можешь до дому сбегать, детишек проведать, а я пока помолюсь за его здоровье, да присмотрю тут за печкой.

Когда медсестра вышла, дед достал из брезентовой сумки икону в чистой тряпице, зажег свечу, аккуратно выставив церковную утварь на прикроватную тумбочку и начал молиться, осеняя себя двуперстным знамением. Варенцов понял, что у его изголовья глубоко верующий кержак. Он изучал обычаи старообрядцев и знал, что после разгрома в начале восемнадцатого века Керженских скитов старообрядцы десятками тысяч бежали на восток — в Пермскую губернию, значительно позже и дальше расселившись по всей Сибири до Алтая и Дальнего Востока. В прошлом году профессор Томского государственного университета Иван Петрович Варенцов оппонировал диссертанту как раз по вопросу заселения Сибири. Его позиция была непримиримой в том, что именно кержаки являются одними из первых русскоязычных жителей Сибири, «старожильческим населением».

Под бормотания старика и мерцание свечи Варенцов уснул, а когда проснулся, яркое солнце играло в узорах на окне, расписанном морозцем. Побаливала голова, но температуры не было, хотелось нестерпимо в туалет. Иван Петрович поднялся с кровати. Старушка мыла пол в коридоре и помогла облачиться в тулуп, сопроводив больного до «нужника» на улице и обратно до кровати.

«Нет, в городе, даже таком умном, как Томск, нет таких сердечных людей, как здесь, в деревне. — Иван Петрович пытался вспомнить, что произошло с ним в автобусе. — Да, похоже, выключился, и где меня так угораздило простыть?» И тут его осенило: «Ну, конечно же, взмок тогда в телефонной будке, когда Меркулову звонил, а потом бродил по городу, размышляя над извечным вопросом русского интеллигента: „Что делать, и кто виноват?“».

Через неплотно закрытые двери палаты и кабинета фельдшера доносились слабые голоса: один знакомый — того доброго старика, под молитвы которого я заснул, а второй? Варенцов хотел было пройти мимо, но речь за дверью шла именно о нем:

— Так они интересуются семьей Усковых! Разрешите папиросочку, гражданин начальник!

— Форточку открой и продолжай, только смотри, не ври. Снова закрою! — Начальственный голос был холоден и резок.

— На кой мне врать-то! Мне в 1931-м уже шестнадцать годков стукнуло, парень куды с добром был. Все помню. Летом это было, в аккурат на медовый спас. Бунтовщики во главе с Усковым в нашу деревню прибыли. Вооружены были винтовками и наганами. Мужиков из изб с матюгами и под стволами согнали на улицу, а деревня наша в одну улицу тогда была. Ну и сказали, что восстание начинают за советскую власть, но без коммунистов. Кто с ними в отряд не пойдет, тот супротив против правого дела значит, и его дом спалят. А мы токма отстроились. Чего делать-то? Тятя с братом и пошли, а меня мать в подполе заперла.

— Как же ты все это слышал, коли в подполе отсиживался?

— Истинный Бог, не брешу, да и закрыла после, когда брат за топорами да вилами вернулся, ну как за оружием.

— Ну, а дальше что было?

— Они на Парбиг двинули, но в засаду попали, тятю того, наповал, пуля прямо в сердце. Доложу тебе, по рассказам очевидцев, лютый бой был там под Высоким Яром! Татары из Тигино дрались, как бесы! А когда подкрепление из Новосибирска или Томска, не помню точно, пришло, всех разбили и по тайге рассеяли. Там братишка и сгинул. Царствие небесное!

Послышалось бормотание и начальственный окрик: «Прекратить, не в церкви! Больной что?»

— Профессору ничего я не рассказывал, истинный крест! Да и слабы они очень.

В наступившей тишине послышался рокот вертолета.

— Сестра, давай распишусь. Забираю твоего ученого в больницу! Какую-какую? Психиатрическую, милая! У него от температуры мозги расплавились, бегает по области и героев ищет, которые в здешних местах против построения социализма и заветов Ленина нашего брата убивали. Дед, дуй в сельсовет и скажи, что оперуполномоченный КГБ по району приказал машину подать.

Ужас сковал Варенцова: «Теперь точно конец! Эх, любимая студентка Сможенкова, просил же молчать!»

…Как только вертолет превратился в точку на горизонте, оперуполномоченный отошел от окна в кабинете председателя сельсовета, выпил услужливо поданную стопку самогона, велел председателю покурить на улице и набрал город: «Подполковника Истомина, пожалуйста! Капитан Стрельцов. Докладываю, груз упакован по плану Б. Есть!»

— Бабуленька, ватку хорошо прижми! — Тамара бережно взяла сухую ладонь, наклонила её к ключице, выпирающей от худобы. Положила опустевший шприц на прикроватную тумбочку, затем поправила подушку под седой головой и стала ждать. Она знала, что под влиянием морфия боль отступит, и баба Катя снова начнет вспоминать прошлое. Так случалось уже не раз. Эти рассказы девушка считала бесценными. Она отчетливо понимала, хотя и гнала от себя мысль о том, что самый родной человек на всем белом свете скоро навсегда уйдет, а с ней исчезнет и правда о страшных годах политических репрессий. А еще Тома втайне поклялась на фотографии покойницы матери, что до конца жизни будет изучать как историк всю истинную правду об этих самых репрессиях. Она не могла принять факта уничтожения десятков тысяч безвинных людей, который, судя по рассказам бабушки, все же был! Не могла понять, как такое возможно в просвещенный двадцатый век, когда меньшинство партийных авантюристов превратили его в век инквизиции для большинства! Мысли заново закружились вокруг этой темы: вот деда, например, расстреляли в 1937-м за участие в кадетско-монархическом союзе, а потом выдали справку с печатью: «Реабилитирован из-за отсутствия события преступления». Бабушке потом выделили по этой справке эту маленькую квартиру, но в городе…